амбициозное. Что мы можем понимать в другом? Если мы подлинно внимательны, то
замечаем, что перед нами не то, с чем мы уже встречались, а нечто иное, новое, то есть
уникальное и значит — неизвестное. И мы просто смиренно наблюдаем в
ошеломленьи.
Так и Тарковский просто наблюдал, как отец вдруг заплакал, узнав, что умерла его
мать. Вообще на протяжении всей дневниковой исповеди он просто фиксирует свои
наблюдения, отнюдь не пытаясь сломать их уникальность трафаретами истолкований,
«смысловыми» клише. Художник отпускает на волю свое созерцание и свои
ощущения. В одном из поздних интервью он, кстати, так и говорил: «Я не столько
думаю о действительности, сколько пытаюсь ее ощущать; я к ней отношусь как
животное, как ребенок...» Здесь приходит на память Лев Толстой с его природной способностью ощущать и «провоцировать» реальность как бы изнутри дет
31
ско-животно-растительного своего первородства. Или даосы, умевшие смотреть на
мир «бессмысленным взором новорожденного теленка».
Очень сложно быть «самим собой», быть естественным в отношениях, когда тебя
будто бы слишком хорошо знают. Но ты-то при этом знаешь, что не знаешь сам себя, что ты — текучая тайна, странно ускользающая от своего собственного
самонаблюденья. Тарковский фиксировал реальную невозможность «откровенной»
коммуникации между родителями и взрослым сыном, фиксировал взаимное
«стеснение и страх» и признавался в невозможности вполне понять этот феномен.
Сестра же говорит о неумении брата любить близких, перед которыми он будто бы
испытывал вполне конкретное чувство вины за некие моральные прегрешения: мол, хотел «быть "как все" в своей личной жизни».
31
Сам Андрей Арсеньевич пишет прямо: «Они меня осуждают за Иру, и я это
чувствую. Ее они любят, и любят нормально и просто. Я не ревную, зато хочу, чтобы
меня не мучили и не считали святым...»
Ира — это Ирма Рауш, первая жена Тарковского, с которой он расстался за
четыре—пять лет до этого, оставив с ней сына Арсения (названного в честь деда!) и
связав судьбу с Ларисой Павловной Кизиловой, которой тоже пришлось развестись с
мужем, забрав дочку Ольгу. Судя по всему, именно это казалось бы сугубо приватное, касающееся лишь самого Андрея Тарковского, событие и стало тем пресловутым
яблоком раздора, что раскололо всех знавших Тарковского и бывших возле него людей
как бы на два лагеря. Ибо именно с этого момента Тарковский заметно изменился в
сторону ускорения личностного самоопределения, сдвижения с внешнего плана
«светской» общительности на внутренний. Когда я спросил Марину Арсеньевну
Тарковскую, не изменился ли, на ее взгляд, Андрей в связи с этой переменой в его
личной жизни, она ответила утвердительно: «Действительно, его характер стал сильно
меняться, он стал если не подозрительным, то во всяком случае более резким в
отношениях с людьми; тот прежний милый, общительный, открытый людям Андрей
исчезал на глазах...» Но и как не стать «более замкнутым», когда твое окружение
открыто не одобряет «смену парусов» на твоей «шхуне».
Впрочем, была и еще одна причина кризисного «изменения характера» Тарковского, утока его былого общительного моцартианства — именно в это время
Госкино объявило ему необъявленную войну, и он внутренне понял, что эта война
имеет своей сутью и целью то же самое — сделать его ручным, общепонятным, покладисто-удобным, плывущим в клишированных ментальных рамках.
Его первый вполне «свой» фильм — «Андрей Рублев» — был «заключен под
арест» после длительного и нагло-тупого «выламывания рук» у режиссера. Мог ли
потрясенный Тарковский в эти долгие годы безработицы и неприятия близкими его
новой семьи не меняться в отношениях к социуму? «Если я выжил,— говорил он
позднее в дневниках, едва оказавшись в Италии и мысленно окидывая прошлое,— то
благодаря Ларе». То есть
32
* Ср. мнение Е. Д. Суркова, тогдашнего главного редактора журнала «Искусство
кино»: «Тарковский — это единственно по-настоящему свободный человек из всех, кого я видел в жизни...» (Со слов его дочери О. Сурковой.) Впрочем, эта
исключительная импульсивность и спонтанность натуры Тарковского, конечно же, не