он уходил к другой любви, все тоньше и призрачней становился его эмпирический лик.
И все это великолепно видно в его метафизических отчетах о своей жизни: «Зеркало»
— «Сталкер» — «Ностальгия»...
И этот вот другой блудный сын не возвращается никогда, ибо он уходит из дома
отца своего к дому Отца своего. Имеющий уши да слышит.
Есть люди, которые помогают новой свободе блудного сына, а есть те, кто
цепляется за тот его образ, который дорог ему лишь как воспоминание, но ненавистен
как то, что должно быть безжалостно преодолено.
Настоящий художник — это, конечно же, особое состояние человеческого
вещества, и поверять его жизнь мерками обыденной человеческой морали — полная
33
нелепость, своего рода безграмотность. Здесь действуют законы космической этики и
религиозной эстетики, и с этим ничего не поделаешь. При всей уникальности
феномена Тарковского в нем есть и неизбежно типологическое, свойственное многим
истинным поэтам, то есть блудным сынам. Наиболее ярко и словесно тонко прописали
в нашу эпоху этот феномен, на мой взгляд, Герман Гессе и Райнер Рильке. Последний в
финале своего романа «Записки Мальте Лауридса Бригге» писал: «Меня трудно
уверить, будто история Блудного сына — не повесть о ком-то, кто не хотел быть
любимым. Когда он был ребенком, все в доме любили его. Так он рос, и не знал иного, и привык к их нежности, когда был ребенком.
Но подростком он решил все переменить. Он не мог бы этого объяснить на словах, но день целый где-то бродя, он не брал с собою даже собак, оттого что и они его
любили; оттого что в их глазах стояло вниманье и участье, надежда и жалость; оттого
что даже при нихчшагу не,ступишь, не
34
34
радуя и не печаля. А он одного хотел — безразличия сердца, и ранней ранью в
полях оно иной раз на него находило, да так, что он кидался бегом, чтоб не дать себе
ни спуску, ни времени сделаться чем-то иным, но остаться всего-навсего легким
мгновеньем, помогающим утру очнуться.
Тайна еще непрожитой жизни распластывалась перед ним. Он невольно сворачивал
с тропки и бежал напрямки, распростерши руки, будто захватывая побольше раздолья.
А потом бросался наземь возле какой-нибудь изгороди, и никто его не замечал. Он
выстругивал флейту, пускал камешком в белку, наклонялся над жуком, переворачивая
его; все это ничуть не отдавало судьбой, и небо смотрело на него равнодушно, не
выделяя среди природы. Потом наступал вечер, и приходили фантазии; он был
флибустьером и высаживался на Тортугу, хоть никто его не неволил; он осаждал
Кампече, завоевывал Веракрус; он бывал целой армией, полководцем на коне, кораблем в океане — чем угодно. А если хотелось пасть на колени, он тотчас
оборачивался Деодатом Гозонским, побивал дракона и, весь дрожа, постигал, что то
подвиг гордости, не смиренья. Чем только он не бывал, и фантазия не истощалась, и
всегда оставалось время на то, чтоб побыть попросту птичкой, неизвестно какой
птичкой. И потом только он возвращался домой.
Бог ты мой! Сколько всего надо было забыть и отбросить! Забыть совершенно, иначе прознают. Как ни мешкай, как ни оглядывайся, всегда наконец поднимался
навстречу родной щипец. Первое окошечко сверху на него уставлялось пристально: там кто-то стоял. Собаки, день целый сдерживавшие нетерпение, кидались к нему из
кустов и тянули обратно, в ими созданный образ. Дом довершал остальное. Едва он
вступал в его запах, все тотчас решалось. Мелочи могли меняться; в целом он сразу
делался тем, за кого его здесь принимали; тем, для кого из коротенького его прошлого
и собственных своих устремлений они давно создали жизнь; существо по общей мерке, которое день и ночь одолевают любовью, надеждами и опасениями, укоризнами и
хвалой.
С немыслимыми предосторожностями всходит он на крыльцо — напрасно. Его уже
ждут, и едва откроется дверь, все глаза повернутся к нему. Он остается во тьме; хочет
избегнуть расспросов. Не тут-то было. Его берут за руки и тянут к столу, и все, сколько
их тут ни есть, любопытно теснятся за лампой. Им хорошо — они остаются в тени, он
один уличен ярким светом в том, что имеет лицо.
Что же делать — остаться, лгать приблизительной жизнью, которую ему навязали, всем лицом стать похожим на них? Рваться между хрупкой правдой своих желаний и