идиотических «поправок» к шедеврам и создававших ему гигантские «мертвые
сезоны» безработицы? От неотвратимой власти его таланта, не позволявшего ему идти
на компромиссы, благодаря которым он вполне бы мог жить безбедно и иметь великое
множество «друзей»?
В своей книге сестра не скрывает, что считает решение о невозвращении в Россию, принятое Тарковским в Италии в 1984 году, поступком трагическим и неверным. Более
того — результатом не глубоко свободной его воли, а чужого влияния. «Почти через
год (после письма Арсения Тарковского сыну.— Я. Б.) Андрей заявил о своем
невозвращении. Это стоило жизни ему и папе. Слава Богу, что мамы к тому времени не
было в живых. Она умерла в 1979 году. На ее поминках Андрей сказал: "Они (он
поднял указательный палец вверх) очень хотят, чтобы я остался за границей, но я им
этого удовольствия не доставлю". Я не сомневаюсь, что он принял роковое решение о
невозвращении на родину под воздействием чужой воли».
Чья воля здесь имеетсяв виду? Я думаю, подразумеваются не агенты КГБ и прочие
«сатанинские» энергии запугивания, а кто-то из наиближайших к Андрею Арсеньевичу
людей. Скорее всего Лариса Павловна, жена. Об этом нетрудно догадаться, хотя бы
немножечко пообщавшись в московских «околотарковских» кругах, тем более что в
книгах и прессе проскальзывают строки, созидающие легенду о «жадной» до
заграничной жизни жене Тарковского, которой-де никак не хотелось возвращаться в
убогие родные пенаты.
В книге Марины Тарковской есть характерная фраза о том, что за Андреем в
детстве и отрочестве нужен был постоянный глаз — как бы не попал в «дурную
компанию». В то же время сестра сожалеет и об излишнем волюнтаризме матери: «Вся
ее жизнь была направлена на наше с Андреем благо. Но она нас не баловала, напротив, была иногда с нами слишком сурова.* А в воспитании Андрея, наверное, сделала
ошибку — старалась его подчинить, заставить слушаться, а это было невозможно и
только отдалило его от нее».
Все, кто вспоминает юного Тарковского, говорят о его неукротимой энергии, бесстрашии, исследовательском пафосе, безразличии к общественному мнению, страстности и азарте. Но таким он остался и впоследствии — уж, скорее, чрезмерно
волюнтаристичным, нежели пассивно-податливым. Чтобы Тарковский мог принять
наиважнейшее решение в своей жизни по чьему бы то ни было наущению?
Непредставимо. Это все равно как заподозрить Наполеона в несамостоятельности
принятия решений на поле боя.
Да, великий художник в быту, как правило, не очень изобретателен и хитроумен.
Его легко переигрывают гении бытовых и социальных интриг. Однако великого
художника не сбить с толку посулами бытового счастья и благополучия. Ведь, собственно, вся горечь дневниковых заметок 38-летнего Тарковского в отношении
некой напряженности в общении с родителями и заключается в констатации того, что
36
они каким-то таинственным образом инфантилизируют его. А это ему не просто
неприятно и тягостно, в этом есть некая неестественность, некая фальшь и неправда по
отношению к нему подлинному. Тарковский ни в чем не винит родителей, он просто
констатирует печальную невидимую трещину, пронзившую пространство меж
любящими сердцами.
«Когда Андрей и я были маленькие, мама учила нас быть "лисятами". Играют
лисята возле норы, а мать-лисица где-то поблизости... Я была хорошим "лисенком",—
вспоминает Марина Арсеньевна,— с Андреем было сложнее. Он не нуждался в чужом
опыте и руководстве. Он должен был сам все испробовать, все испытать, набить себе
синяков и ссадин...» «Я думаю, что, еще не осознавая себя "гением", он ощущал в себе
некую особенность, назову ее Божьей отметиной, и это ощущение тревожило его. Он
слепо искал выхода своей необычной энергии... Позже эта энергия вылилась в
отношения с друзьями, которых у него было много и которым он был необыкновенно
предан, в увлечения девушками, а влюблялся он катастрофически, в театральную
самодеятельность, ради которой совсем забросил школу...»
И все же отчего этот тайный искренний нерв печали в воспоминаниях Марины
Тарковской? Она и не скрывает: от того, что, как ей кажется, Андрей был несчастлив, даже несчастен. Вот что ее, как мне показалось, му-чало и мучает. Подозрение это ее