тем более серьезно, что оно касается самой сути жизневоззрения и метафизики
Тарковского, шедших рука об руку. Ибо не тот был Тарковский человек, у которого
творческая философия — одна, а бытовая философия — иная. Цет, у него все было в
точности как у Альберта Швейцера или на худой конец как у Льва Толстого: мощное
влечение к единству ментальности и чувственности, сознания и инстинкта. Так было
ли для него счастье актуальной категорией? И какой тип счастья мы мечтаем устроить
любимым или близким людям? Не тот ли, что годится для нас, но совсем негож для
ближнего? М. Тарковская пишет: «Слишком поздно я поняла слова закадрового героя
"Зеркала": "В конце концов, я хотел быть просто счастливым". Был
37
* Обратим внимание, что на всем пространстве кинематографа Тарковского мы не
встретим однозначно-идеализированного женского образа. Но идеальный женский образ возникает тогда, когда он вливается в «ар-хетипический» образ матери или
отражается в нем. Позитивный женский образ у Тарковского всегда некий
мерцательно-ускользаю-щий лик, недаром в этой таинственно-недоговариваемой мгле
таится у него в последнем фильме образ «ведьмы» Марии, целительни-цы.- Эту
вечную ускользаемость «идеальной возлюбленной», ее сродство с великими при-родными вещами и сновиденными обстоятельствами Тарковский изумительно изобразил в сценарии «Гофманиана». Есть жена Мишка у Гофмана, и он ее любит земной бытовой любовью, но есть и она, «царица ангелов», вечная Диана, женщина-подросток, до умопомрачения родная, чьи лики Гофман находит и воплощает в своих житейских и
творческих грезах (актах искусства); но она, увы, недоступна плотским объятьям. И
здесь-то и произрастает великий конфликт духа и плоти в сердце художника по имени
Гофман-Тарковский.
37
ли он счастлив? Может быть, он ответил на этот вопрос в "Жертвоприношении"».
Очевидно, читателю предлагается сделать вывод, что жизнь Тарковского
закончилась чем-то подобным тому семейному краху, который он изобразил в
«Жертвоприношении», главная героиня которого Аделаида у критиков часто
ассоциируется с Ларисой Павловной: мол, внешний образ один к одному, даже
прическа и заколка те же самые. А немецкая исследовательница Ева М. Шмид
выразилась совсем решительно: «Этой мести женщинам своей жизни, которую
37
Бергман и Стриндберг торжественно справляют в своих произведениях, я до сих пор у
Тарковского не встречала. Но его последний фильм представляется мне входным би-летом в этот "мужской" клуб».
Впрочем, здесь несколько разных тем. Мстил ли Тарковский жене, создав
фактурно, внешне-пластически близкий ей образ главной героини? И вообще, шире, мстил ли он своим женам, снимая их отнюдь не в самых героических и
привлекательных по сюжету ролях (И. Рауш в роли дурочки в «Рублеве» и Л.
Тарковская в роли хозяйки хутора в «Зеркале»)?*
Пока же о счастье. Томила ли Тарковского мечта о счастье? Герой (закадровый)
«Зеркала», вспоминающий свое детство, бредущий его блаженными тропами, понимает, что счастье детства не просто недосягаемо, но что в этом счастьи есть нечто, что может дать ключ к последующему пониманию «смысла жизни». Собственно, во
имя этого фильм и снят. Ребенок счастлив не только потому, что он нерефлексивен, что сознание его чисто от внутренних конфликтов, но и потому, что он непрерывно
считывает сакральное свечение, сакральную эманацию сущего — всякого грамма
земного вещества. И в качестве художника, в качестве взрослого человека Тарковский
совершает это обратное действие: возвращает миру его сакральную светимость.
(Исихасты, к которым близки герои Тарковского, называют этот процесс обожением
мира.) Принесет это лично ему счастье или нет — неважно, взрослый человек уже не
может быть пленником столь опасно-беспредметных слов, похожих на пение
гомеровских сирен.
Тарковского очень часто одолевали вопросами о счастьи — может быть, потому, что атмосфера его картин — блаженно-замедленное струенье сакраль-
* В дневнике 1970 года Тарковский цитирует Вл. Ильина: «...Счастлива и
невозмутима лишь жизнь обывателя, негодяя и халтурщика».