оно либо придет, либо нет...
Мне все это было понятно, но потребовалось, наверно, минут десять, чтобы этот
человек оправился от шока, ибо слова, которые он услышал от Андрея, были для него
абсолютно экзотичны. Ему было трудно понять, к примеру, тот фундаментальный
факт, что существование вообще может быть какой-либо проблемой, то есть не
подразумевающимся само собой, что следует задумываться над смыслом своего
существования, что оно к Чему-то обязывает — а это для прагматического
американского мышления вещи непостижимые...
Эта "душераздирающая" дискуссия продолжалась до вечера, а потом у меня был
разговор с Андреем, и я пытался объяснить ему, что американское "хэппинес" и
русское "счастье" переводятся только через словарь, что они означают нечто
совершенно разное. К примеру, есть авиалиния, основанная Онассисом, которая
связывает Европу и Америку и содержит в своем рекламном лозунге фразу "Каждый, кто счастлив". Но это вовсе не означает, что у каждого ее пассажира счастливая судьба, иначе компании пришлось бы отказывать вдовам и сиротам. Это означает, что тот, кто
сидит в удобном кресле, кто пьет свой кофе или чай, кому не слишком холодно или не
39
слишком жарко,— счастлив. Иначе говоря, счастье — это просто элементарный
комфорт,, и ничего более. И конечно, человеку, воспитанному в этом убеждении, было
странно слушать, что счастье — это нечто иное, что за счастьем не надо гнаться, а надо
заниматься чем-то более важным, чем поиски собственного благополучия, и что
счастье придет или не придет, будет дано или не будет дано... Для американца все это
звучало необыкновенно экзотично».
Невольно вспоминается Достоевский, диалогические отношения с которым (как и с
Л. Толстым) были у Тарковского пожизненными. Приход в Рос
40
.
сию «американских» стандартов сознания Достоевский предчувствовал еще тогда.
В «Дневнике писателя»: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди
соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их
тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под
условием жить как животные, то есть пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей.
Есть, пить, спать по-человеческому — значит наживаться и грабить, а устраивать
гнездо — значит по преимуществу грабить». Для Достоевского существует нечто
много более важное, чем счастье. Жить по совести, стремиться к «высшей гармонии
духа». Люди одухотворенные, глубокие, скажем, подобные Версилову, изъясняются у
Достоевского парадоксально: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты...» Еще более парадоксально высказался сам писатель:
«Если хотите, человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив.
Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив».
Глубина поиска своей внутренней сущности, неотступное следование зову внутреннего
голоса, глубинного инстинкта, а может быть совести делают жизнь человека сложной, трудной, порой мучительной, но это-то как раз и дает то глубинное внутреннее
удовлетворение, вкус и аромат которого не только из этого нашего эмпирического, внешнего мира. Именно потому старец Зосима и напутствует Алешу Карамазова:
«Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь...»* Этот
иномирный вкус и аромат мучительного блаженства и трагически-I омраченной
просветленности мы находим в благоговейно-замедленной | ритмике картин мастера, где блаженное свеченье внутреннего плана ве-I щей отражается в погруженных в музыку религиозного страдания лицах
II сталкеров Тарковского, прекрасных непривычного типа красотой. Было бы
ханжеством говорить, что Тарковский устремлялся к несчастью.
Отнюдь. Как почти во всяком художнике в нем шло динамическое взаимодействие
бытового человека, устремленного к средней руки благополучию и эстетическому
благолепию, к естественности и радости дня сего, и художника-искателя, трансформатора своих собственных внутренних путей, провокатора своих
максималистских внутренних энергий и «самоеда». И глубинный перевес второго
начала несомненен. И наблюдая за тем, как по-муравьиному старательно, с какими