Поздно вечером 21 июня эшелон первой эскадрильи отошел от погрузочной платформы в неизвестном для нас направлении. Мимо провожавших (а собрался почти весь остающийся личный состав полка) плыли платформы, увенчанные уродливыми фанерными ящиками с неубедительными надписями: "Сельскохозяйственные машины". Думается, что настоящие тракторы и комбайны никогда не перевозились в подобной "таре" и, тем более, не охранялись эскадрильей авиаторов. Подобную нелепость могли породить только спешка, наивность представления о некоторых вполне серьезных вещах, в данном случае о законах и правилах маскировки. Но тогда это было лучшее, на что мы были способны.
Признаться, проводы оказались грустными. Так бывает всегда, когда от гармоничного целого отделяют, даже на время, какую-то привычно необходимую частицу. Конечно, в практике военного дела такой случай вовсе не исключен, но хотелось верить, что, разъехавшись порознь, однополчане снова встретятся в едином, сложившемся боевом коллективе.
Нашей второй эскадрилье по плану предстояло убыть рано утром 22 июня. Возбужденные обилием событий, командиры и красноармейцы поднялись ни свет ни заря и, наскоро позавтракав, занялись последними приготовлениями к отъезду. Скоро эшелон был полностью подготовлен к отбытию, и я направился докладывать об этом командиру эскадрильи, но он оказался у И. С. Полбина.
В приемной командира полка, пока его адъютант старший лейтенант Петренко докладывал о моем прибытии, я подошел к зеркалу и увидел свое и не свое обветренное, осунувшееся лицо. Но на размышления по этому поводу времени не оставалось. От И. С. Полбина вышел мой командир эскадрильи и объявил, что из-за неисправности железнодорожной ветки первый эшелон ночью задержался на полустанке. По этой же причине и наше отправление переносится на вторую половину дня. Мне казалось, что капитан Южаков сказал далеко не все, что знал; его как будто что-то угнетало, тревожило. Но мало ли что может показаться...
Командиров отпустили на два часа домой. Я тоже пришел на квартиру. Проверил еще раз все, что мне потребуется в "передвижных лагерях", куда, по официальной версии, лежал наш путь. Упаковал в чемодан выходную форму и третью пару сапог. Словом, экипировался на все случаи жизни, за исключением... войны. Быстро направляюсь к погрузочной площадке. И вдруг, словно схваченные намертво тормозами, ноги сами остановились. Мощный динамик донес до слуха и только потом до сознания слова московского диктора: "...Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины..."
Я стоял словно вкопанный и почти физически ощущал, как что-то меняется вокруг и во мне самом, как вся жизнь перестраивается на какую-то другую, неведомую еще основу. Случилось нечто такое, чего ждали и все же не верили, что оно произойдет, а значит, внутренне оказались не совсем подготовленными. Во всяком случае, не были готовы оценить сразу объем и возможные последствия начавшейся войны.
Сейчас, спустя многие годы, трудно восстановить в памяти всю гамму чувств и мыслей, поднятых известием о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Родину. Наряду с естественной для каждого советского воина и патриота уверенностью в быстрой и решительной победе над врагом, не скрою, было и состояние некоторой растерянности. Нет, не испуга, а именно растерянности. Так внезапный раскат грома заставляет одинаково содрогнуться и убеленного сединой старика, и юношу, и несмышленого ребенка.
Впрочем, здесь, в Забайкалье, за тысячи километров от западных границ СССР, где сейчас гремело сражение, казалось, что соединения Красной Армии уже отбили первую атаку, сами перешли в решительное наступление, и если нашему полку предназначено двигаться на усиление действующей армии, то следует поторопиться, чтобы успеть принять участие хотя бы в завершающих сражениях по разгрому врага.
Из раздумья меня вывел Сергей Щербаков, дружбе с которым я многому обязан. Выше среднего роста, подтянутый, энергичный, он покорял всех какой-то особенной простотой. Светлые волосы и слегка заостренный чуть вздернутый нос придавали лицу летчика особую теплоту и человечность. Служил Сергей в четвертой эскадрилье, отправляющейся после нас, но сейчас он разыскал меня, чтобы попрощаться и пожелать удачи. Мы молча шли к эшелону, думая каждый по-своему об одном и том же - о войне. Еще издали увидели, как наши умельцы-механики продолжали выводить на фанерных ящиках крупные подписи: "Сельскохозяйственные машины". Сразу вспомнился недавний аврал и стало обидно за его никчемность - ведь перелет к фронту можно было осуществить во много раз быстрее и проще, чем разбирать самолеты, перевозить их на громадное расстояние по железной дороге и затем вновь собирать боевую технику на новом, необжитом месте. Однако дело сделано, и эшелон под парами! По команде быстро занимаем места в "пульманах", и поезд уносит нас в сгущающиеся сумерки.
На первой же остановке командир предложил мне, как секретарю партбюро эскадрильи, собрать партийный актив. На совещании решили наладить разъяснительную работу с личным составом по вагонам, организовать коллективное слушание радио и читку газет. С тем и разошлись.
Утомительно тянулось время в этом казавшемся бесконечным пути. Перегруженный эшелон вяло продвигался вперед. Перед каждым из великого множества тоннелей нас останавливала железнодорожная администрация, и специалисты всякий раз тщательно обмеривали наш негабаритный груз, заставили разобрать часть фанерных сооружений и наполовину оголить "сверхсекретный" груз. Только через десять дней миновали Урал. На одной из маленьких станций 3 июля слушали выступление по радио И. В. Сталина и впервые полно узнали о тяжелых территориальных утратах, понесенных за короткий срок нашей Родиной.
Несмотря на то что в докладе главы партии и государства содержался известный анализ причин сложившегося положения, разъяснять все это личному составу было далеко по просто, когда сами агитаторы не во всем еще полностью разобрались. Слишком долго воспитывали нас в духе победоносных наступательных операций.
После надоедливых маневрировании на разъездах и станциях наша эскадрилья прибыла в приволжский городок и получила команду на выгрузку и сборку самолетов. Работа эта была такой же утомительной и сложной, как и проведенная перед отъездом из Забайкалья. Но к 7 июля на стоянках эскадрилий выстроились ровными рядами все исправные самолеты полка. Авиационная часть, "проколесив" чуть ли не через всю пашу необъятную страну, вновь обрела крылья, способность к бою.
Не помню от кого, по стало известно, что наш 150-й полк должен быть переформирован в две самостоятельные части, но 32 экипажа в каждой. Номер полка останется за той его половиной, которую из числа наиболее подготовленных экипажей формирует Полбин для ночных действий. Оставшиеся экипажи образуют част г,, возглавляемую нынешним заместителем командира полка майором Клобуковым.
В каждом летчике живет известное профессиональное честолюбие. Ему хочется верить, что командиры замечают его успехи, надеются, что он способен лучше других выполнить любое задание. Не вижу в этом ничего дурного, если летчик действительно умеет хорошо делать то, что ему положено, если стремится быть впереди, то есть как можно лучше выполнять свой долг. Вот почему я уверен, что очень многие рассчитывали попасть в группу И. С. Полбина, которой наверняка предстояло выполнять наиболее ответственные задания. Мечтал об этом и я.