Сначала нужно опуститься на приемлемую для ведения воздушной разведки высоту и совершить облет зоны бедствия. А уже потом отправляться к месту встречи с «Альфой-12». По прогнозам Решетова, Баграмов и его бойцы должны примерно через четверть часа ждать меня возле Курчатовского научного центра… или того, что от него осталось.
Пока я прихожу в себя после перегрузки, а Железная Леди снижает вертолет, выясняются две новости: плохая и… настолько хорошая, насколько вообще это определение применимо к ситуации, в которой я очутился.
Плохо то, что связь с Тольтеком теперь отсутствовала напрочь. Мы, конечно, не исключали ее обрыв, и никто за Барьером не ударится в панику, едва я исчезну из эфира, однако это все равно малоприятное обстоятельство.
Попытки установить контакт с Баграмовым тоже не возымели успеха. Но здесь еще не все безнадежно. В эфире сквозь треск помех пробиваются короткие обрывки переговоров между бойцами «Альфы-12», так что, вероятно, они меня тоже расслышали. А может быть, даже заметили в небе снижающуюся «Пустельгу». Как только Марга доложила, что мы пересекли Барьер, видимость снаружи определенно улучшилась.
Это и был тот благоприятный фактор, который хоть немного, но компенсировал отсутствие связи. Наверное, гравитационная аномалия была все-таки не абсолютно прозрачной. Вкупе с пылью она создавала дополнительную помеху для наблюдателей извне. А иначе как объяснить тот факт, что в зоне бедствия пылевая завеса была уже не столь плотной и позволяла увидеть, что творится внизу, с высоты даже в полкилометра? Это косвенно подтверждалось и тем, что, глядя сейчас на «забарьерный» мир, я видел его серым и размытым, словно сквозь грязное стекло. А небо надо мной было неестественно фиолетовым, как будто я и вовсе угодил на другую планету.
Ладно, некогда раздумывать об открытых мной странных оптических свойствах Барьера. Надо заниматься облетом территории и подыскивать поблизости от научного центра приемлемое место для посадки.
Я приказал Марге контролировать радиоэфир и, как только связь с «Альфой-12» станет устойчивой, немедленно оповестить Баграмова о нашем присутствии. После чего включил все внешние видеокамеры в режим записи и снова взял управление «Пустельгой» в свои руки.
Раскинувшаяся подо мной картина была удручающей и повергала в смятение. Будь я помоложе, наверняка при виде ее разразился бы в эфир потоками нецензурной брани. Да я и сейчас мог бы браниться во весь голос. Все равно никто, кроме штурмана, меня не услышит, а Марга передаст мои слова Тольтеку лишь после нашего возвращения из-за Барьера. Но я отреагировал на очередное открытие молча. Лишь до боли прикусил губу, дабы убедиться, что все увиденное мной внизу – не сон, а суровая реальность.
Даже поверхностного взгляда на эти районы столицы было достаточно, чтобы понять: подо мной уже не Москва. А что именно, лично я затруднялся сказать. И потому, что не сумел бы подобрать этому адекватное сравнение, и из-за того, что попросту не мог вымолвить сейчас ни слова.
Ходынское поле и Ленинградский проспект, над которыми я летел, можно было узнать лишь на мониторе, и то по контурным отметкам, которые штурман наложил на снятое бортовой камерой изображение. Больше половины зданий были разрушены либо частично, либо до основания. И вот ведь парадокс: эти разрушения казались гораздо более естественными, чем те строения, которые уцелели! Чтобы поверить в то, как выглядят они сегодня, мне пришлось изучить их при шестикратном увеличении. И даже после этого я все еще сомневался, что они – не мираж.
Две стоящие на Ходынке рядом высотки наклонились одна к другой так, будто были слеплены из пластилина и подтаяли на солнце. И не просто наклонились, а фактически слились воедино верхними этажами, образовав гигантскую арку.
Церковь Благовещенья в Петровском парке была аккуратно разрезана пополам, словно торт, а ее совершенно не развалившиеся половины отстояли одна от другой на добрую сотню метров.
Небоскреб Триумф-Палас выглядел целым и недеформированным – даже стекла не разбились! Но по его стенам от фундамента до шпиля все время пробегали непонятные волны. Так, будто монументальное здание не стояло на своем законном месте, а отражалось в воде.
Футбольное поле, беговая дорожка и трибуны стадиона «Динамо» каким-то немыслимым образом обратились в монолит. А он накренился в сторону проспекта под углом в сорок пять градусов, подобно гигантской овальной льдине. Причем ее нижний край провалился под землю, а верхний вздымался над ней вместе с выдранным фундаментом.