— Но почему?.. За что? Я так люблю своего супруга, я так хотела… — Глупости, опять получаются глупости. И весь позавчерашний день был глупостью — и поездка с дамами, и вечерние танцы. Ну почему она такая глупая? Нужно же было подумать.
Отец сердится. Альфонсо боится. Даже Санча переживает, хотя сама она на все готова, только бы не забеременеть… глупая.
Лукреция осторожно повернулась набок, взяла с блюда рядом желтое яблоко, откусила. Невкусное. Осеннего урожая, кожица дряблая, никакого сока. Противным яблоком хотелось швырнуть в стенку, но тогда кто-нибудь прибежит выяснять, зачем она стучала. А все уже так надоели, хлопочут вокруг, пошевелиться не дают, зато постоянно допекают вопросами. Книгу отобрали — вам лучше слушать чтение, музыка может вам повредить… спасибо, что гостей пускают. Не всех. Но Бартоломео — друг Альфонсо и человек исключительной учености.
И просто очень хороший человек. Сидит вот, выслушивает всю эту чушь… а ничего другого в голову не приходит.
— Но это не имеет отношения к любви. Монна Лукреция, возьмите свою руку, посчитайте пульс сами. Помните — под «Радуйся, Мария»? Видите, сильный и размеренный. А что чуть быстрей, чем нужно, так это потому, что вы волнуетесь. Что и неудивительно в вашем положении. Монна Лукреция, поверьте мне — это все равно бы случилось. Так бывает. Это ничья вина. Может быть, ребенок был больным и слабым. Может быть, просто одна из тех случайностей, с которыми мы ничего не можем поделать… Но ваши дамы, поверьте мне, говорят вам глупости. Да, тяжелый труд вреден и беременным женщинам, и кормящим матерям. Но вы не носили корзины со щебнем или даже с бельем. Вы не работали от зари до зари. То, что вы делали, не могло повредить здоровому ребенку. И вы не упивались вином. Вы не позволяли себе излишеств. Просто природа почему-то обошлась с вами жестоко.
Как бы заставить себя ему поверить, думает Лукреция. Ему, а не всем, хлопочущим вокруг. Со всеми их назиданиями, нотациями, страхами, страшными обещаниями…
Спальня затемнена — плотные занавеси на окнах, горит только половина свечей. Дамы и служанки передвигаются на цыпочках, говорят шепотом, по толстым коврам ходят, словно по звонкому камню; но разве заснешь? Два дня она только и делает, что спит, спит, спит — сколько можно уже? Не поймешь даже, от чего кружится голова — то ли от болезни, то ли от того, что все время дремлет, но от горького травяного настоя глаза закрываются сами собой. Сон все равно не идет, а вот плакать и капризничать хочется. Мерзкая трава, зачем она только нужна — а поди попробуй с медиком поспорить. С ним поспоришь… да и отцу тут же доложат. Вот синьор Бартоломео говорит, что она ни в чем не виновата. Так за что такое наказание?
Сидящему рядом человеку лет побольше сорока, у него правильное лицо, строгое; не из тех, что нравятся Лукреции, слишком уж аскетичное, но такое и должно быть у философа, исследующего человеческую природу. А пишет он хорошо, на прекрасной латыни — и без всякого чванства всегда готов объяснить любое непонятное место. От него никогда не услышишь жалоб на ограниченный рамками практического женский ум. Не то что от некоторых… многих, в общем… включая старшего брата.
Вспомнив о брате, Лукреция поняла, что только-только восстановленное спокойствие куда-то улетучивается, словно сквозняком его выдувает. Он же в своей Аурелии с ума сойдет… Господи, ну что ж такое? И не объяснишь же, что и жива, и здорова, и, что бы там не кудахтали придворные дамы, ничего страшного уже не случится. Да я через неделю опять танцевать буду!..
— Монна Лукреция, вы сейчас совершаете ошибку, — кажется, он заметил вновь охватившее ее беспокойство. — Очень распространенную ошибку. Когда с людьми случается беда, им хочется верить, что они могли бы ее избежать, если бы вели себя правильно. В половине случаев это так. А во второй половине — это просто страх перед тем, что беда повторится снова и они опять окажутся беззащитны перед ней. Проще считать себя виновным, чем беспомощным. Но вы не виноваты. Это горе нельзя было отвратить. Нужно поблагодарить Бога, что не случилось худшего, и жить дальше.
— Спасибо… вы правы. — Так и есть, и она во второй половине. Нет ничего страшнее беспомощности, а ее слишком много. — Но я думала о другом. Мне придется написать брату… и я не знаю, как.
— Если вы готовы принять мой совет, не пишите ему ничего. Он вас любит и будет беспокоиться, а помочь ничем не сможет — и в его воображении все происшествие предстанет в настолько ужасном свете… — Бартоломео улыбнулся, тоже взял яблоко, покрутил, положил на место. — Монна Лукреция, мужчины, если они не врачи и не философы — страшные трусы во всем, что касается беременности и родов. Они ничего тут не могут сделать, и знают это. Это многократно умножает их страх.
Какая странная мысль… нет, не о мужском страхе, тут синьор Петруччи совершенно прав, но… она же никогда так не делала, никогда ничего не скрывала… но и брат никогда не уезжал надолго в другую страну. Как не вовремя, ну почему же именно сейчас, и как же его не хватает!
Ох, да что ж такое с ней? Это ведь уже не глупости, это уже совсем неподобающая дурость. В Аурелии сейчас решаются важнейшие дела, для всей семьи наиважнейшие, а для Чезаре в первую очередь. Для брата эта поездка самое главное дело, нужно, чтобы все прошло хорошо, а тут она со своими неприятностями; брат, конечно, из Орлеана сюда не сорвется, к счастью, слишком далеко — но ему будет очень хотеться… нельзя. Нельзя мешать мужчинам, когда речь идет о большой войне, и особенно — если сама во всем виновата.
И Альфонсо нужно будет убедить, и отца. Они должны понять. Пусть только попробуют написать брату об этом… об этом досадном пустяке! А к возвращению Чезаре… ну, там видно будет.
— Я не знаю, как вас благодарить…
— Выздоравливайте, монна Лукреция. И становитесь прежней. Рассказать вам что-нибудь веселое?
— Я всегда рада вас выслушать, синьор Петруччи! Особенно ваши забавные истории, особенно сейчас, — и даже не нужно заставлять себя улыбаться… он обязательно расскажет что-нибудь смешное. По-настоящему смешное, а не такое, над чем приходится смеяться из вежливости.
— Вы помните госпожу Пентезилию Вазари, ту, что вырезала ваши четки?
Как же тут забудешь? И четки чудесные, из абрикосовых косточек и на каждой — сцена из Писания, и маэстро Вазари — красавица и умна как мужчина, а уж весела…
— Она, представьте, влюбилась в племянника кардинала делла Ровере, в настоящего племянника, сына его сестры, этого лоботряса Раффаэле. А он с ней переночевал — и бросил. Исключительно глупый молодой человек, счастья своего не понял. Госпожа Пентезилия очень горевала, а тут ей одна церковь в Болонье и закажи алтарь, деревянный. Так она выбрала центральной сценой бегство Иосифа от жены Потифара. И себя с Раффаэле там и изобразила — в подробностях. Заказчики, правда, немного удивились — но по самой сцене не скажешь, до или после Иосиф от жены начальника без покрывала убежал, а Писание велит считать, что до… А портрет опасных мирских страстей получился очень убедительный. Как сказала госпожа Пентезилия: «Не пропадать же добру…»
Лукреция сперва улыбнулась, потом не выдержала и расхохоталась в голос. И смеялась до тех пор, пока не прибежали служанки, а с ними и медик Пере Пинтор. Толедского врача, отцовского любимца, Лукреция побаивалась: человек строгий, суровый, а если дело доходило до нарушения его предписаний, так и склонный к гневу. К счастью, синьор Бартоломео немедленно завел разговор о приобретенной накануне новой и редкой книге, чем и отвлек громы и молнии от головы пациентки. Но веселье безнадежно закончилось.
Иногда ему хочется торговать сладостями. Жженым сахаром, орехами в меду, глазироваными фруктами, лимонным льдом. Сладости тоже недешевы, но зато все знают, как они хороши — даже те, кто никогда не пробовал. На них смотрят, ими восхищаются, у детей зажигаются глаза.