— Что ж, как истинный Купидон, вы, должно быть, уже полностью осведомлены о нашей беде?
Говорит — Шарлотта. Карлотта молчит. Может быть, он действительно Купидон — кому еще под силу такое чудо?
— Осведомлен во всех подробностях.
— Так посоветуйте что-нибудь? — наконец просыпается Карлотта, до сих пор созерцавшая графа так, словно впервые увидела и глубоко потрясена всеми его достоинствами.
— Вам нужен шум, — сказал Купидон без лука или все же, наверное, без арбалета. — Вам нужен шум, о хозяйка моих сновидений. Такой, чтобы ваш несчастный жених — несчастный, ибо он будет лишен вашего общества решительно и навсегда, не смог настоять на браке, не потеряв лицо.
«Для чего, — думает Шарлотта, — шуметь придется не иначе как в кабинете или спальне посла, да еще и выбрав момент, когда тот решит пригласить гостей. Десяток, не меньше. Следовательно, все-таки в кабинете. Но никак не меньше. Потому как болотный крокодил, судя по рассказам — действительно крокодил, по крайней мере, в том, что касается крепости челюстей и надежности захвата. И невесту с таким приданым он едва ли упустит, если его категорически не лишить такой возможности. Гости, стало быть, должны случиться аурелианские, а еще лучше — пара-тройка иностранных. Потому что жениху нужна вовсе не невинность невесты, знаем мы их нравы, ему нужно приданое… Идея в чем-то прекрасна, но совершенно неосуществима, увы и ах!»
— А Жану за это ничего не будет? — еще не успев обдумать предложение, спрашивает Карлотта.
Разумеется, будет. Король во гневе весьма неприятен, а если не бодриться, не изображать Артемиду-охотницу — так бывает и страшен. Быть может, его негодование сумеет усмирить Жанна — но только если Жанна вдруг отчего-то решит вступиться за Карлотту, а с чего бы ей? Да и оскорбленный посол может затянуть дело с королевским разводом, или вовсе отказаться — тогда все начнется заново, переписка, уговоры и торговля с Папой; тут уж и королева Маргарита рассердится, несмотря на ангельский нрав. Ангела тоже можно вывести из себя, и неизвестно же, кто хуже — сердитый ангел или сердитый бес.
А на другой чаше весов — только уважение, которое испытывает король к коннетаблю, только осознание того, что без графа де ла Валле войну не выиграть и с помощью Папы. Может выйти очень, очень нехорошо.
— Слишком трудно. И слишком опасно. — Хейлзу и его союзникам такая история в самый раз, но вот для Карлотты с Жаном риск великоват будет.
— Все остальное безнадежно, прекрасные дамы, — разводит руками Купидон. — Время у нас есть, можете убедиться сами.
— Карлотта доложит Ее Величеству о вашем приходе, граф, — Шарлотта делает очень вежливый реверанс. Разговор пора прекращать, но оставлять этих двоих наедине не хочется. Потому что можно рассчитывать на то, что Хейлз будет действовать к своей — а, значит, и Карлотты — выгоде, но вот доверять ему нет ни малейшего желания.
Граф улыбается как мальчишка, на щеках появляются ямочки. Все-таки он на редкость обаятелен. Именно это не позволяет Шарлотте забыть о том, кто он такой. Вернейший из сторонников каледонской королевы-регентши. Ее представитель при аурелианском дворе. Уже одним этим весьма опасен.
— Вы оставляете меня в обществе той из двух прекраснейших женщин мира, которая не является возлюбленной моего друга?
— Но я же могу положиться на вашу порядочность, граф? — и еще одна миленькая улыбочка. Нет, не могу. Именно поэтому я здесь, а Карлотта уходит.
— Когда речь идет о такой красоте, кто может отвечать за себя?
Кто? Человек, которому не нужна ни интрижка с Шарлоттой Рутвен, ни брак с нею. Очень уж будет неудобный брак. Партия Хейлза дружно пробьет все потолки и запишет его в предатели. А Рутвены его не примут. А лорд-протектор Джеймс Стюарт от появления подобного родича озвереет окончательно.
— Карлотта, иди, пожалуйста. Ее Величество уже наверняка услышала голос графа и вот-вот начнет сердиться.
По лицу графа пробегает облачко. Кажется, он с куда большим удовольствием остался бы любезничать с Шарлоттой — пусть даже в жены ему она не годится, а за роман с ней можно поплатиться очень дорого.
Несчастная невеста, влюбленная вовсе не в своего жениха — тоже мне, удивительное дело — наконец-то встряхивается и мелкими шажками семенит к двери, отделяющей малую приемную от будуара королевы. Разумеется, она там задержится, потому как королева Мария будет долго и старательно приводить себя в достойный вид — как будто только что не потратила на это несколько часов. Но, вопреки своим сомнительным обещаниям, граф вполне безобиден. Ничего дурного от него ждать не приходится, хотя послушать его речи — так нужно бы позвать от входа парочку гвардейцев.
— Вы и вправду думаете, что нужны настолько решительные меры? — спрашивает Шарлотта пару минут спустя.
— Да, — Хейлз упирается взглядом в синюю банную шпалеру и едва удерживает смешок. — В таких делах всегда лучше пересолить, чем недосолить, вернее будет. Но в этом без ведра соли и вовсе ничего не получится, я Жану так и сказал. Там обо всем договорились и подписи поставили задолго до этого посольства. Его Величество только выжидает, пока пройдет некий достойный период времени, чтобы не казалось, что он заключил сделку, да еще и под давлением. — теперь, когда граф почти серьезен, его даже можно слушать, — Все решено и решено твердо. Да простит меня ваша скромность, но нашей милой Карлотте даже беременность не поможет — если о ней не узнает полстраны…
Для Шарлотты вполне очевидно, что в эту трактовку событий тоже прибавлено ведро соли; ну, хорошо — полведра. И эта половина — совершенно лишняя, и как хорошо, что Карлотта отправилась к Ее Величеству. Подруга сейчас и без соли способна воспарить к потолку исключительно на страхе и неприятных предчувствиях насчет своей судьбы, а выслушай она подобное рассуждение — кабы в самом деле не побежала топиться… Хейлза, конечно, подобный результат не устроит — друг ему не простит, но родичей-каледонцев Шарлотта Рутвен знает очень хорошо. Дружба — понятие менее прочное, чем сиюминутная политическая выгода.
— Благодарю вас, граф… — разговор продолжать не хочется, и тут случается чудо: с легким скрипом открывается дверь. Та, что ведет в покои вдовствующей королевы.
— Ее Величество приглашает вас войти, — церемонно говорит Карлотта.
За свою судьбу на следующий час, а хорошо бы и все два, граф отвечает сам. И Шарлотте его совершенно не жалко.
Королевский дворец построили — а вернее, перестроили — лет пятьдесят назад, и при том изрядно расширили, так что посольству, невзирая на его многочисленность, ютиться и тесниться не пришлось. Худшие опасения секретаря посольства не оправдались. Точнее, та часть опасений, что касалась повседневных обиходных мелочей, например, размера отведенных спутникам Его Светлости апартаментов — конечно, самого герцога примут согласно положению, тут беспокоиться не о чем… но свита была велика, пожалуй, слишком велика и для визита в Аурелию. Сто четыре человека, шутка ли. С подобной пышностью в Орлеан не приезжали и государи Толедо или Галлии, не говоря уж о прочих державах.
Пока что нельзя было сказать, что размах и великолепие сослужили дурную службу, но и обратного не наблюдалось. Также нельзя было сказать, что переговоры проходили как-то не так… потому что они попросту не проходили. Две недели ушли на чествование гостей, и, конечно, это было весьма приятно — но вот пользы не приносило ни малейшей.
«Я становлюсь ворчлив, — усмехнулся про себя Агапито Герарди. — Ворчлив, но нетерпелив, а, стало быть, дело не в том, что возраст берет свое…»
Он поднял голову, оторвавшись от коротких заметок для писцов, которым предстояло ответить на два десятка посланий, приглашений и прочих писем, окинул взглядом кабинет. Богатое, но довольно непривычное убранство, все сделано на чужой манер, а потому бросается в глаза даже то, что дома осталось бы незамеченным — кому же придет в голову внимательно разглядывать узкую полоску лепнины, идущую вдоль расписного потолка. По потолку мчится охота, а лепнина изображает колосья, словно продолжая очертания золотистого поля, по которому скачут всадники; роспись, впрочем, нехороша — и краски тускловаты, и пропорции заставляют невольно улыбнуться. Некоторые вещи в Аурелии делать еще не выучились, не то что дома — невольно же вспоминаешь фрески в апартаментах Папы, и сравнение не в пользу аурелианских мастеров.