Просто представьте себе, что старую развалину запрягут стаей гигантских лебедей, и на том успокойтесь.
— Как вы можете видеть, — сообщил Смит, пока мы спускались по длинному пролёту из весьма хлипких металлических ступеней, — они уже почти начудесили начальную стадию осморектификационного расколдовывателя. И вон те парни, что волей-неволей стучат-бренчат, обещают, что уже дня через три всё само забалабонит.
Вот здесь уже никакой тайнописи. Будь у меня хоть капля надежды запомнить, что именно сказал Смит, я бы в точности воспроизвела его слова, но результат был бы тот же: бессмыслица. Смит никогда не обращал внимания на то, что прошёл уже несколько лунок, пока собеседники ещё копаются в раздевалке гольф-клуба. Он шпарил на собственном жаргоне и не заботился, успевают ли его отслеживать и понимать. Порой я думаю, что это просто помогало ему думать вслух. Порой — что он рисовался. Возможно, отчасти верно то и другое.
Но я не могу отвлечься от темы межзвёздного двигателя, не упомянув о единственном случае, когда Смит попытался изложить свои идеи доступно для простых смертных. Это врезалось мне в память, может быть, потому, что Смит невольно приравнивал "простых смертных" к "умственно отсталым".
— По сути, есть три состояния материи, — поведал он. — Я называю их "долбанутость", "догматизм" и "извращённость". Вселенная нашего опыта почти полностью состоит из догматической материи, в том виде, в каком мы называем её "материей", в противоположность "антиматерии", — хотя догматическая материя включает в себя оба эти типа. Иногда, лишь изредка, мы получаем наглядное подтверждение существования извращённой материи. А вступая в царство долбанутости, следует быть крайне осторожными.
— Я знала это всю жизнь, — подала голос я.
— Да, но сколько в нём возможностей! — воскликнул он и взмахнул рукой над двигателем, обретавшим форму в машинном отсеке "Хайнлайна".
Вот и опять он сделал широкий жест, воспроизведя в реальности сценарную связку, столь ненавистную мне в кино. Но дело в том, что у Смита привычка такая — величественно поводить руками, говоря о своих могучих изобретениях. И, чёрт возьми, у него есть на это право.
— Видите, что может всплыть из стоячих вод науки? — сказал он. — А все говорили, физика — это закрытая книга, лучше приложи свои таланты к чему-нибудь полезному…
— "Меня освистали в Сорбонне!" — предположила я.
— Меня забросали яйцами в институте, когда я представил свой доклад! Яйцами! — он искоса взглянул на меня, сделал вид, будто умывает руки, и пожал плечами. — Глупцы! Посмотрим же, кто посмеётся последним, ха-ха-ХА!
Смит сбросил маску безумного учёного и ласково похлопал огромную машину по металлическому боку, будто ковбой любимую лошадь. С ним было бы невыносимо скучно, если бы он не повидал почти столько же старых фильмов, сколько и я.
— Я не шучу, Хилди: глупцы поразятся, когда увидят, что мне удалось нацедить из старых засохших выжимок физики.
— Даже не думаю с вами спорить, — сказала я. — Но что же всё-таки случилось с физикой? Почему её так долго обходили вниманием?
— Из-за убывания доходности. Примерно век назад безумные деньги были вбуханы в ГКУ, а когда его включили — оказалось, что запороли. И стоимость ремонта…
— Что за ГКУ?
— Глобальный криогенный ускоритель. Если проедетесь вдоль лунного экватора, большая его часть до сих пор там валяется.
И тут я вспомнила; да, проезжала мимо него во время Экваториальной гонки.
— А ещё люди понастроили огромных инструментов в космосе. Узнали много нового о Вселенной в области космологии и на субатомном уровне, но лишь малая часть этого годится для применения на практике. Дошло до того, что познание нового в тех направлениях, в которых двигалась физика, потребовало бы триллионных расходов только на создание инструментов и оборудования. Если бы вы пошли на это, то, построив всё необходимое, узнали бы, что произошло в первую миллиардную долю секунды мироздания, и тогда вам, естественно, захотелось бы узнать, что происходило в первую тысячную долю нанонаносекунды — только это обошлось бы в десять раз дороже. Люди устали платить подобную цену за ответы на вопросы, ещё меньше связанные с реальностью, чем богословие, и умники сообразили, что можно почти даром извлечь практическую пользу из биологической науки.
— Так что все оригинальные исследования теперь ведутся в биологии, — сказала я.