— Нет. Я упомянул о ней в качестве примера. Люди будто взбесились. И это относится не только к тем, кто бросал в нас камнями и бутылками, давил машинами детские коляски или в истерике нападал на нас, как директор банка и его выжившая из ума жена, но и к тем, кого мы знали и с кем были связаны по работе или союзу. Жена моего друга… она внезапно начала вести себя очень странно.
— То есть?
— Чтобы вам стало понятнее, я попытаюсь рассказать о ней подробнее. Я знал ее и ее мужа очень хорошо, почти так же, как самого себя.
Он наморщил лоб.
— Это была спокойная разумная женщина. Разве только излишне застенчивая, но это, видимо, объяснялось тем, что ее характеру совершенно не свойственна импульсивность. Она всегда долго взвешивала, прежде чем решалась на какой-нибудь поступок, и это ее качество очень всем нам помогало. Благодаря своей выдержке и хладнокровию она сумела удержаться в Министерстве юстиции. Ей казалось, что когда-нибудь нам это пригодится.
— Я попросил бы вас ближе к делу.
— Если вы не узнаете всех сопутствующих обстоятельств, вам трудно будет понять суть происшедшего.
— Продолжайте.
— Как и на всех нас, окружающая среда наложила на нее неизгладимый отпечаток.
— Что вы имеете в виду?
— Духовную сторону жизни. Это вообще характерно для нашего общества, а в отношении человека, с детства лишенного непосредственности и эмоций, результат усугубляется.
— Не совсем уловил вашу мысль.
— Я говорю о полном отсутствии чувственности. У людей атрофировано половое влечение. Чем иным, по-вашему, объясняется столь низкая рождаемость в стране?
— Но ведь ваша приятельница была замужем.
— Исключительно из практических соображений.
Йенсен промолчал.
— Да, она принадлежала к числу именно таких людей. Но где-то в сентябре или в начале октября мы заметили, что ее характер изменился.
— В чем это сказывалось?
— Она стала более вспыльчивой, раздражительной. Казалось, что-то ее беспокоит.
— И это все?
— Нет. Как-то мы трое работали в помещении союза. Я хорошо помню, что это было после столкновений 10 октября, так как мы обсуждали события дня. Нам казалось, что сейчас следует воздержаться от демонстраций.
— Почему?
— Да потому, что при этом люди подвергались опасности. Многие получили ранения. Большинство же вообще было напугано дикими сценами и пассивностью полиции. И действительно, после этого состоялась всего одна демонстрация.
Он замолчал, посмотрел глубоко запавшими глазами на Йенсена и тихо добавил:
— 2 ноября.
— К этому мы еще вернемся. Вы не досказали, что произошло в тот вечер.
— Мой друг приводил в порядок плакаты и лозунги, порванные во время стычек, а я с его женой работал на ротаторе. У нас кончилась бумага, и он отправился в ближайший писчебумажный магазин. Мы знали, что это займет у него минут двадцать. Как только он ушел, его жена вышла в другую комнату. Я не обратил на это внимания. Буквально через минуту она вернулась и встала рядом со мной. Я по-прежнему не обращал на нее внимания. Тогда она взяла меня за руку, и я увидел, что она совершенно обнажена.
— Вот как!
— Она пристально смотрела на меня, я тоже не мог оторвать от нее глаз. Вдруг она сказала: «Иди ко мне. Быстро!» Она хотела, чтобы я лег с ней.
— Очевидно. И это все?
— Что вам еще надо знать?
— Ну хотя бы, как она при этом выглядела?
— У нее был странный взгляд. В остальном же я не заметил ничего необычного. Мне и раньше приходилось видеть ее обнаженной. Разумеется, при других обстоятельствах.
— При каких же?
— В бане, например. Или во время купания. А как-то мы жили вместе в одной комнате в летнем лагере. Там не особенно стеснялись друг друга. Она была миловидной женщиной с маленькими округлыми грудями и очень широкими бедрами. Да, вы правы, я действительно заметил одно необычное обстоятельство: она стояла в непристойной позе, с широко раздвинутыми ногами.
— И как вы поступили?
— Сказал, чтобы она немедленно оделась, естественно. Но мне пришлось повторить это несколько раз, только тогда она согласилась надеть блузку. Мне осточертело, и я ушел домой, не дожидаясь возвращения мужа.
— Это все?
— А что еще нужно? Для меня этого было вполне достаточно. Такое необычное поведение!
— Может быть, оно вовсе не такое необычное, как вам кажется.
— Что вы хотите этим сказать?
Йенсен промолчал, а немного погодя спросил:
— Скажите, что было потом?
— С ней?
— Нет, я хотел бы знать общую обстановку.
— С каждым днем положение ухудшалось. Люди, казалось, выходили из себя по малейшему поводу. После того, как мы отменили демонстрации, они стали нападать на посольства социалистических стран. Группа хулиганов разгромила и подожгла одно из посольств. Полицейские не вмешивались, хотя и были вооружены. За каких-нибудь несколько дней около десяти посольств и консульств были закрыты, а их персонал покинул страну.
— Какую позицию вы занимали?
— Мы выжидали. Затем совершенно неожиданно появилось сообщение о том, что выборы откладываются на неопределенный срок. Это произошло 21 октября, когда до дня выборов оставалось меньше недели.
— Как об этом стало известно?
— Сообщение было опубликовано в газетах, передавалось по радио и телевидению. Выступил один из членов правительства. Кажется, министр просвещения. Он очень скупо заявил, что выборы откладываются, так как в стране необходимо восстановить закон и порядок. Он призвал народ к спокойствию. И еще… После его выступления…
— Продолжайте, я вас слушаю.
— …после его выступления социалистов вдруг оставили в покое. Пресса и радио больше не писали и не говорили о нас ни слова. Как будто все кончилось. На самом же деле все только начиналось.
— Что произошло 2 ноября?
— Нечто чудовищное!
Охваченный тяжкими воспоминаниями, рассказчик внезапно закрыл глаза руками. После нескольких минут молчания он снова заговорил:
— Сообщение о том, что выборы откладываются, было опубликовано в понедельник. А уже в субботу полиция неожиданно начала массовые аресты. Многие лица, члены социалистических союзов, а также сочувствующие, были схвачены, и с тех пор о них нет вестей. Правда, некоторые успели скрыться. Через два дня — новая волна арестов. На этот раз мы были готовы, и полиции удалось арестовать только немногих. Большинство же покинуло город. Мы трое остались. В подвале, рядом с помещением союза, была комната, о которой почти никто не знал. Мы могли бы жить там, даже если бы полиция разгромила наш клуб. На следующий день события приняли совершенно неожиданный оборот. По радио и телевидению вновь выступил министр просвещения. Он заявил, что за последние дни были совершены серьезные ошибки. По его словам, полиция вышла за рамки законности, а народ неправильно понял создавшееся положение.
— Он говорил о чем-нибудь еще?
— Он сказал, что произведенные аресты незаконны, и поэтому все арестованные по политическим причинам будут немедленно освобождены. И хотя лично он великолепно понимает, что действия полиции и общественности были продиктованы исключительно чувством справедливого негодования, избранные ими методы достойны осуждения.
— Дальше, прошу вас.
— Нам это выступление показалось подозрительным, но, как ни странно, все задержанные полицией в тот же день были освобождены. Они рассказали, что их затолкали в огромное подземелье в здании Центрального налогового управления. Полиция и охрана обращались с ними как звери, а затем внезапно всех выпустили на свободу.
Он по-прежнему не отнимал рук от лица. Голос его звучал глухо, невыразительно.
— Через день появились новые правительственные сообщения. В них говорилось, что в стране с демократической системой правления каждый гражданин имеет право открыто выражать свои политические взгляды, не опасаясь репрессий; что выборы состоятся через две недели; что правительство «всеобщего взаимопонимания» приглашает всех социалистов принять участие в массовом митинге в субботу на той же неделе, то есть 2 ноября; что этот митинг явится заключительным этапом предвыборной кампании. В город будут вызваны воинские части, которые вместе с полицией будут отвечать за поддержание порядка. Гарантировалась полная физическая неприкосновенность всех участников.