Пол дрожал, дыханье становилось тяжелым, пот лился ручьями. Три десятка солдат должны были потрудиться, чтобы прапорщик Сеппэ бодрствовал не зря. Такой же точно грохот долетал и из соседних казарменных помещений: видимо, и в других взводах творилось то же самое. Майор Вуорела впервые в своей жизни нарушил общее правило, согласно которому ночные учения запрещаются. Но в роте случилось чрезвычайное происшествие — просто бунт! Дисциплину следовало восстановить, — во что бы то ни стало. Ибо без дисциплины армия — не армия…
Прапорщик Сеппэ достал из кармана часы.
— Даю вам две минуты. Если за это время не найдется мерзавец, избивший капрала Алатало, вы будете корячиться до утра. Засекаю время — так! Отсчет начался.
В третьем взводе тоже шла муштра. Видно, там им не давали передышки, поскольку Алатало был их воспитателем и подозрения прежде всего падали на них. Поэтому прапорщик Сеппэ вообще-то и не думал, чтобы виновник оказался в его взводе. Но уж одно то, что никто не признавался и не делал каких-либо заявлений, означало, что Рийтты этой ночью ему не видать. Когда он отсчитал последние секунды, тонкие губы его судорожно скривились и он вдохнул решительно, полной грудью.
— Итак — неповиновение! Но вы от этого отучитесь, мерзавцы!.. Мы вас обстругаем… станете гладенькими… Взво-о-од — в коридор, строиться! С винтовками и с полной выкладкой! Живо! Живо!
Это означало, что предстоит марш. И Саломэки подошел к прапорщику:
— Господин прапорщик, разрешите обратиться? У меня ботинки на одну ногу. Я не могу маршировать.
Глаза Сеппэ стали узенькими, как щелки. Младший сержант Пуллинен уже успел доложить ему.
— Вы у меня сумеете не только маршировать, но и бегать. Ясно? Ведь в увольнении-то вы были герой. Ну, пошевеливайтесь!
В коридоре выстроилась вся рота. Тут был и дежурный офицер. Он прохаживался перед строем, искоса поглядывая из-под насупленных бровей.
— Рота проявила отсутствие дисциплины, — начал он. — Стало быть, вы пока еще ничему не научились. Нынче же ночью мы из вас сделаем солдат. Вы будете маршировать до тех пор, пока не найдется виновник. Тот, кто его назовет, получит увольнение на трое суток. Даю две минуты, чтобы он мог объявиться сам.
Эти две минуты были словно какое-то магическое число. Утром после побудки были две минуты для зарядки. Столько же давалось на заправку постели, на уборку тумбочки и вообще на все. Финская армия не знала другой меры времени. Не составлял исключения и дежурный офицер.
Когда две минуты истекли, он отдал команду и повел роту в поход. Так из этих парней, изнемогавших под грузом амуниции, стали срочно делать солдат. И вот среди ночи на дороге, слышались зычные крики:
— Рота, слушай мою команду!.. Ложись! По-пластунски — вперед! Вста-ать, шагом марш!
Когда они вошли в городок и приблизились к месту, где была разбита витрина, раздалась команда!
— Внимание, равнение налево! Здесь кто-то из вас избил капрала Алатало! Ложи-ись! Ползком, по-пластунски — впере-ед!
Они ползли на животах по темной улице, задыхаясь и бормоча проклятия. Из окон сквозь щели светомаскировки выглядывали встревоженные лица обывателей. Впервые их так беспокоили среди ночи. Может, кто-нибудь и пожалел этих «бедных ребят», но только не их воспитатели.
Они двигались походным маршем все дальше и дальше. Ряды начали расстраиваться, шаг все чаще сбивался. И вдруг кто-то упал. В колонне сразу же возникло замешательство.
— Рота, сто-ой! Вольно! Перекур! Четверо бойцов — отнесите его в казарму.
— Вряд ли это нужно.
— Он не дышит, ясное дело.
— Какого черта!.. Оказать первую помощь! Живо!
— А кто это?
— Нисула из третьего взвода.
— Командир взвода, прапорщик Ритала, идите к ближайшему телефону и позвоните в гарнизонный госпиталь. Попросите поторопиться.
— Бесполезно. Он уже холодеет.
Командиры всполошились.
— Продолжайте искусственное дыхание, массируйте сердце! Прапорщик Ритала, вы дозвонились до госпиталя?
Хейккиля, Хейно, Саломэки и Ниеминен сидели прямо на снегу, на краю придорожной канавы и, потрясенные, слушали эти переговоры. Жутко было думать, что этот паренек может умереть по их вине.
Ниеминен прошептал:
— Это я виноват. Я пойду признаюсь.
— Валяй-валяй, иди! По крайней мере, кончатся наши муки крестные, — проговорил Саломэки, который все еще не мог отдышаться. Саломэки всегда страшился тюрьмы, но теперь она казалась ему избавлением. И он процедил, скрипя зубами: — Начальству, видно, только того и надо. Замучить человека так, чтоб он сам готов был хоть в пекло лезть, лишь бы только от них подальше.
Саломэки задрал ноги кверху и пошевелил ступнями, отчего слезы покатились у него из глаз. Ноги, конечно, стерлись до крови в этих чужих, да еще непарных, ботинках. Когда он шел в них, ему казалось, будто он все время идет по кругу. С болью и с досадой он продолжал:
— У нас и не было человеческих прав, но здесь мы хуже собак. О, святая Сюльви, угораздило же меня явиться на призыв! Лучше бы я удрал в лесную гвардию.
Хейно так и загорелся:
— Убежим! Я знаю даже место, где есть эти лесные… Из нашей деревни многие подались в лес еще в начале войны. Так и живут там по сей день.
— Тише, вы, — зашикал Хейккиля. — Могут услышать, и будет нам с вами лесная гвардия…
Из-за поворота показалась наконец санитарная машина. Посветили карманными фонариками. Потом кто-то сказал:
— Ему госпиталь уже не нужен.
Ниеминен вскочил с места, но три пары мужских рук усадили его обратно.
— Ты никуда не пойдешь! — повысил голос Хейно. — Его все равно не воскресишь, только нас предашь.
— Но ведь я виноват!
— Понюхай дерьмо!.. Парень все равно бы загнулся, не сейчас, так в другой раз. Всяких полудохлых еще берут в армию, черт побери!
В темноте раздалась команда:
— Внимание! Рота повзводно в колонну стройся! Живо-живо!
Все построились и ждали следующей команды — «шагом марш», но вместо этого услышали нечто совершенно удивительное:
— Если кто-нибудь чувствует себя настолько плохо, что не в состоянии дойти до казармы, пусть немедленно заявит об этом.
Вторичного приглашения не потребовалось. У санитарной машины стала собираться толпа. Саломэки тоже хотел было туда пойти, но Хейно успел удержать его:
— Нет, ты не уйдешь! Неужели ты, пентюх, не понимаешь, что Яску надо стеречь. А то он пойдет да признается.
Обратный путь в казармы начался опять-таки странным приказом:
Кто почувствует усталость, пусть заявит об этом! Вперед, шаго-ом марш!
— Ха-ха!.. — зло рассмеялся Хейно. — Сразу по-иному зазвонил колокол. Вовремя же этот парень отдал концы.
Я думаю, внеурочная муштра на этом кончится.
— Ай, святая Сюльви, он еще воображает!
Саломэки раздражало такое легковерие. Чтобы в финской, армии чему-то научились! Но все-таки поведение начальства действительно было странным. Преподаватели шли молча, хотя в строю шептались и каждый «брел себе как попало. Те, у кого были стерты ноги, вообще тащились в хвосте. Но даже и это вызывало только заботу: «Как, ребята, дойдете до казармы?»
Произошло в самом деле нечто непонятное. Безвременная кончина несчастного Нисула явила проблеск надежды остальным измученным до смерти парням. И хотя у него здесь не было близких друзей и почти никто ничего не знал о нем, отныне все они будут вечно помнить его как спасителя. И Саломэки сказал совершенно серьезно:
— Они могли бы наградить его боевым крестом.
Он помолчал немного, осторожно переступая больными ногами, и потом добавил, как бы подкрепляя высказанную мысль: — Я думаю, что он заслужил его больше, чем кто другой..
В казармы пришли только под утро. Охромевшие тормозили движение колонны. Некоторые делали это даже нарочно. Казарма была, именно: тем местом, куда они меньше всего стремились. Опять будни службы, опять осточертевшая муштра. Во втором взводе второй роты будни службы начались сразу же. Младший сержант Пуллинен построил их, едва державшихся на ногах от усталости, между рядами коек, а сам расхаживал взад и вперед по проходу и долдонил: