Каждый взвод мог только мечтать об этом.
Налетели метели, земелька завьюжена,
Ийта-молочнйца нынче простужена.
А мы, хайдули-хайдули, песни поем,
нам, хайдули-хайдули, все нипочем!
Было воскресенье, и во втором взводе второй роты — настоящий выходной день.
Раньше воскресенье значило непрерывную гонку, а с тех пор, как пришел сержант Мюллюмэки, — отдых.
Другие преподаватели тоже расходились кто куда, так что опасаться надо было лишь дежурного офицера. Поэтому в коридоре всегда кто-нибудь стоял на стреме, чтобы подать знак о приближении «тучи». Некоторые ребята валялись на койках, с разрешения сержанта, разумеется. «Только смотрите, чтобы койки были в порядке, если начальство нагрянет».
Ниеминен играл с Мюллюмэки в карты. Он уже проиграл, несколько раз, и это его страшно удручало. Взорвавшись, он крикнул парню, который лежал в углу и горланил песню:
— Замолчи ты там! Ишь разошелся…
— Пускай себе поет, — добродушно сказал сержант, довольный выигрышем. — Ну, ходи.
Дверь приоткрылась, и «караульный» подал сигнал:
— Подъем! Туча находит! —
Все пришло в движение. Приводили в порядок койки, наскоро обувались. Сержант Мюллюмэки застегнул крючки воротника и обругал «караульного»:
— Кричит так, что в городе слышно!..
Он быстро проверил порядок в казарме и направился к двери, чтобы отдать рапорт. В тот же миг дверь распахнулась, и Мюллюмэки с изумлением уставился на вошедшего солдата.
Тот доложился:
— Господин сержант! Егерь Хейно прибыл…
— Фу, черт побери, Пена приехал! — воскликнул Ниеминен и бросился к товарищу.
Тут поднялся шум, возникла целая свалка, потому что все кинулись встречать вошедшего. А он недоверчиво косился на незнакомого сержанта, ведь у него сохранилось прежнее представление об унтер-офицерах. Кто его знает… ……
Но вскоре, глядя на всех, и он успокоился немного. Мюллюмэки, конечно, понял, кто это. Он слышал историю, которая произошла здесь. И сказал с усмешкой:
— Это вы, позор полка, да? Ну, как там кормежка? Меню запомнилось? Не слишком жирно, но разнообразно?
— Так точно, господин сержант! — ответил Хейно, и — грустное лицо осветила слабая улыбка. — Утром вода и хлеб, днем — хлеб и вода, а вечером и то и другое.
— Оно и по лицу видать, — с жалостью воскликнул Ниеминен. — Скулы торчат.
— Хейно и раньше был худощав, а теперь стал и вовсе как тень. Кто-то из ребят сказал почти серьезно: Тебе, Пена, на полевые ученья выходить опасно: можешь провалиться в дыру, прорытую дождевым червяком.
— Брось трепаться! Достань лучше хлеба кусок, у меня от голода в глазах темнеет.
— Э-э, в самом деле, — сержант обратился ко всем, — дайте-ка солдату поесть. А я пойду по делам.
— Кто это такой? — спросил Хейно, когда сержант вышел.
— Наш помкомвзвода.
— Да ну, брось врать! — воскликнул Хейно. В тюрьме его словно подменили. Глаза светились, ненавистью, и губы сводила горькая гримаса. Он-то ведь знал, какие бывают помощники командира взвода. Но когда все наперебой стали уверять его, Хейно наконец улыбнулся уголком рта.
— Ну, если так, то я и впрямь у вас останусь.
Вскоре на столе появилась домашняя снедь, ведь посылки от родных приходили чуть ли не каждый день. Весь взвод обступил голодного.
— Глядите-ка, братцы, как свинина-то в ход пошла. Так и тает!
— И масло! Надо бы дать ему согреться немножко.
— Пришлось ли за все это время хоть понюхать масла?
— Давали нам как-то по маленькому шарику маргарина, но его хватило бы разве что глаза смазать.
Ниеминен смотрел на Хейно с болью в сердце. И вдруг, вспомнив о чем-то, дотронулся до картуза Хейно и тотчас отдернул руку. Все ясно. Не зря же этот картуз у него на голове словно гвоздями прибит, даже за столом он его не снял…
Ребята тоже, заметили жест Ниеминена, и тут наступило долгое молчание. Может быть, только-теперь они по-настоящему поняли, что такое тюрьма. Голова Хейно была обрита, пышной шевелюры как не бывало. Можно, конечно, жить на хлебе и воде, и даже долго… Человек может многое вытерпеть. Но лишиться волос — это просто ужасно. Для Хейно это было несчастьем вдвойне, потому что он собирался в скором времени жениться, и даже день венчания был назначен.
— Мало-помалу разговор завязался снова. И Хейно едва успевал отвечать, отрываясь от еды. Черта с два бы они меня поймали, — говорил Хейно с полным ртом. — Но я задремал.
— Где же они тебя схватили?
— В Рийхимэки. Я проснулся оттого, что кто-то потянул меня за ногу. Смотрю — военная полиция.
Хейно рассказал, как он побежал из казармы прямо на станцию. А там, как по заказу, пришел пассажирский поезд. Он незаметно влез в вагон и забрался под лавку.
— В купе ехали солдаты-отпускники. Они, конечно, заметили меня и переглянулись. Но солдат солдата всегда поймет. Я старался держать глаза открытыми, чтобы не заснуть, но ведь и прошлую-то ночь не пришлось глаз сомкнуть, как на грех. И я задремал. Наверно, я потом вытянулся, так что ноги показались из-под лавки. Они увидели, проходя по вагону, и хвать меня за ногу. Из-за меня чуть драка не вышла. Все фронтовики мне сочувствовали и хотели помочь. Чуть было не разорвали меня пополам. Полицейские тянут с одного конца, фронтовики — с другого. Но все напрасно. Полицейских набежало как муравьев. Так меня, голубчика, и потащили.
— Решился бы ты бежать еще раз?
— Если они тут опять начнут измываться. Но тогда уж я не просплю.
— Они продолжали беседовать и после отбоя, — когда улеглись на койки. Живший с ними в казарме капрал еще не вернулся из увольнения. Койки Саломэки, Хейккиля, Хейно и Ниеминена стояли рядом, так что они могли разговаривать даже шепотом.
Хейно рассказывал:
— Фронтовики в поезде были отчаянный народ: не стеснялись и не боялись никого. Они говорили прямо, ито господа собираются воевать до последнего солдата, все время твердят об этом, а сами-то уже укладывают чемоданы, чтобы успеть драпануть в Швецию, если приспичит.
Ниеминен посмотрел на Хейно с возмущением.
— Кто распространяет эти слухи? Я, во всяком случае, таким сплетням не верю.
Ты можешь не верить, — ответил Хейно, — а только так оно и есть. Ты, конечно, газет не читаешь. Я насчет того, что в Харькове недавно судили многих немцев — военных преступников. И повесили. От этого, знаешь, и других военных шакалов бросает в дрожь. Сосед-то ведь прет и прет, как паровой каток, и немец ничего поделать не может. А теперь, видишь ли, сосед обвиняет Финляндию, что, мол, она тоже захватила его территорию, вместе с немцами Ленинград блокировала, и даже бомбила его. Это, слышь ты, Яска, скверным пахнет. Как Ваня-то попрет — тут все затрещит. А наши; господа до последнего ждать не станут.
Ниеминен даже привстал и долго смотрел на Хейно в упор, а потом саркастически рассмеялся.
— Я вижу, ты в эту поездку нахлебался коммунистической пропаганды. Неужели, по-твоему, мы не имеем права забрать назад наши собственные земли?
— Да-а, ка-ак же, — ехидно протянул Хейно, — да еще с процентами! Разве Ухта и Олонец тоже наша собственность, что мы и их заграбастали?
У Ниеминена желваки заходили на скулах, но он не знал, что сказать. Он никогда не задумывался над такими вопросами. Вообще вся эта война не особенно его занимала. Он был из тех людей, которые не умеют раздваиваться. Когда начал заниматься боксом — так это захватило его целиком. И в газетах он читал только то, что касалось спорта. Отец Яакко был машинным мастером на большой бумажной фабрике. Такие специалисты составляют своего рода «рабочую аристократию». Помимо сравнительно высоких заработков, они имеют и множество других привилегий. Разумеется, он не состоял в профсоюзе и вообще держался в стороне от политики. Сын во всем старался походить на отца. Правда он занимался в спортивном обществе и секции бокса, которая входила в ТУЛ[2], поскольку в их местности других спортивных обществ не было. В шюцкор он, однако, не вступил, да и не хотел вступать. Все, кроме спорта, было ему безразлично. Но все же насмешливый, скептический тон Хейно настолько задел его за живое, что он просто не мог промолчать и начал обороняться:..