— По ротам раздали противогазы. Елки-палки! Что еще такое? Мы же истребители танков!
Хейно долго разглядывал противогаз, наконец попробовал надеть его. Но вскоре сорвал с себя маску.
— В этой штуке задохнешься. Не дай бог еще маршировать заставят. Нет, я никак не могу понять, на что это Нам?
— Зато с ним, наверно, хорошо нужники чистить, — смеялся Хейккиля.
— Ну разве что.
Ниеминена вызвали в канцелярию. Он вернулся оттуда мрачнее тучи.
— Меня посылают в командировку. Вестовым к какому-то полковнику.
— Да ну, брось! И далеко?
— Километра два отсюда. Там какие-то офицерские курсы ближнего боя.
— А что это за штука?
— Эх ты, простота! Лотты от офицеров отбиваются.
Ниеминену не хотелось включаться в это соревнование пересмешников.
— Вы еще можете смеяться, ребята, а я выть готов. Вы все-таки хоть иногда освобождаетесь от начальства, а я прикован намертво.
Ниеминен явился на следующий вечер. На нем был мундир и брюки «с искоркой», щеголеватая пилотка и сверкающие сапоги. Рота только что вернулась в казарму после марша, все потные, усталые, потому что марш был в противогазах. Разумеется, столь «шикарное появление» встретили недружелюбно.
— Ах ты пижон чертов! Тебе лафа! А другие корячатся при последнем издыхании.
Ниеминен был в таком хорошем настроении, что далее не стал отвечать. Он достал из кармана пропуск.
— Что это? Ага, пропуск для свободного хождения вечером!
— И постоянный.
— Фу, черт! — Хейно внимательно исследовал пропуск.
— Так и есть. Смотрите-ка! Везет же парню…
— И не нужно возвращаться к восьми часам, — добивал их Ниеминен. — Кивеля говорит, валяй хоть до утра, лишь бы утренний кофе был сварен вовремя. Какой Кивеля?
— Полковник. Такой, знаешь, свойский парень! Сразу мне сказал, чтобы я Других никого не слушал, что, мол, главное, я должен — приносить жратву из офицерской столовой. И жить у полковника на кухне.
— Лакей, значит, — усмехнулся презрительно Хейно.
А Хейккиля все улыбался:
— Стало быть, и ты теперь начальство. Раз ты можешь никого не слушать, кроме полковника.
— И не слушаю! А иначе невозможно, Там же, знаешь, начальство кишмя кишит! Все сплошь капитаны да лейтенанты, только несколько прапорщенят, затесалось.
— Какого же черта их столько нагнали в одну кучу? — заинтересовался Хейно.
— Я же сказал. Изучают ближнюю оборону.
— Ха! Офицеры? — притворно изумился Саломэки, — Ведь их дело натиск. Пусть лучше бабенки от них обороняются.
Ниеминен бросил на него презрительный взгляд:
— Они, видишь ли, офицеры, а не такие хамы, как ты.
— Ну, они ж не мальчики из воскресной школы, — буркнул Саломэки, разглядывая пропуск. — Да, пропуск постоянный, не шутите. Теперь тебе, Яска, надо завести в городе любовницу, а то зря пропадает пропуск.
Ниеминен выхватил у него пропуск и спрятал в нагрудный карман. Он собрался уходить, решив, что товарищи завидуют ему.
— Потерпите уж, как подобает рекрутам, — сказал он, словно в отместку за их насмешки. Они с досадой смотрели ему вслед. Ниеминен ловко устроился, если только не врет. У Саломэки же были некоторые сомнения на этот счет, и он предложил:
— Я знаю, парни, что надо сделать. Давайте в первое же увольнение пойдем и посмотрим за Яской. Я подозреваю, что он нас просто дурачил.
Увольнение удалось получить только на воскресенье — всю неделю обучались военному делу. Ниеминен попался им навстречу. Вид у него был весьма жалкий. Глаза красные, набрякшие, глядели вкось.
— Ай, мать Христова, — воскликнул Саломэки. — Ясна пьян!
Нне… Не пьян, а с похмелья, — сипло возразил Ниеминен. — Вчера вечером пришлось н-немного вкусить…
— С полковником? — иронически ухмыльнулся Хейно.
— Да, и с ним. И с целой компанией. Теперь надо бы раздобыть опохмелиться.
— Себе?
— Да нет же, полковнику.
Ребята смотрели на Ниеминена, не переставая изумляться. С чего вдруг он стал таким? Ведь раньше он, кажется, никогда не пил? Хейккиля и сейчас не верил, думал, что притворяется, разыгрывает. И, подойдя вплотную, потянул ноздрями воздух.
— В самом деле перегаром несет, — подтвердил он. — Ну, что мыс ним будем делать?
— Давайте все вместе набьем ему морду, — предложил Хейно почти всерьез. — Он стал господским лакеем.
— Понюхай вот это! — озлился Ниеминен. — Дайте же я объясню. Эти курсы рассчитаны на неделю. Вчера был прощальный ужин. Привезли из Сортавалы сотню бутылок водки. И я их приправлял — добавлял фруктовой эссенции и сахару. И так как я должен был все время пробовать, чтоб, видишь ли, понравилось и бля… женщинам, так оно в башку-то и ударило.
Ниеминен причмокнул пересохшими губами, потом зачерпнул рукой снегу и, пососав его, продолжал:
— Но теперь уж я знаю, что они не пай-мальчики из воскресной школы. Вы бы только посмотрели! Девки голые! Один капитан на столе плясал — тоже в чем мать родила… А потом, ночью! Я слушал, и меня рвало. Ни за что бы не поверил…
— А про меня ты верил, — вставил Саломэки, подмигнув остальным.
— Ну, ты другое дело, а они!.. У меня до сих пор в голове все путается. Одна бабенка даже ко мне в кровать лезла, — глаза Ниеминена расширились, от ужаса, — голая! Говорит, что те все, мол, ей не соответствуют! Ни на что, мол, уже не способны…
— Ну, а ты, ты-то как? Соответствовал? — нетерпеливо спросил Саломэки.
Ниеминен бросил на него уничтожающий взгляд:
— Я же не ты! Я ее выгнал. А утром подал заявление, чтобы меня отпустили в часть. Но полковник даже читать не стал. Ну скажите, братцы, что мне делать? Я знаю! — мгновенно сообразил Саломэки. — Поменяемся местами! Ах, святая Сюльви, я бы им дал такого дрозда!
Ниеминен только рукой махнул и посмотрел на часы!
— Мне пора. Полковник отпустил только на час. Пойдемте, ребята, поговорим по дороге.
Они пошли за ним. Разговор не клеился. Ниеминен все сосал снежный комок. Наконец он заговорил, как бы сам с собой:
— Я всегда думал, что офицеры культурнее других. Больше я так не думаю. Такого разврата я вовек не мог бы себе представить. А ведь из этих господ большинство, наверное, женаты.
— Ну, одно другому не мешает, — сказал с ухмылкой Саломэки.
Пришли в городок. Ниеминен зашел в ресторан и тотчас вернулся с поллитровкой в кармане.
— Только показал записку полковника, и сразу — будьте любезны! А нашему брату ни за что бы не дали. Ну почему так? Чем солдат хуже?
Хейно толкнул Хейккиля в бок й сказал со смехом:
— Слышь, Войтто, что говорит этот баламут? Он же набрался коммунистической пропаганды.
Хейккиля рассмеялся, а Ниеминен обиделся:
— Ну, знаешь, если мои слова коммунистическая пропаганда, так, значит, я сроду коммунист!
Они проводили его еще немного и пошли назад. Саломэки все не мог успокоиться:
— Ах, святая Сюльви, этот Яска не видит своей же выгоды. Я бы, кажись, полжизни отдал, чтоб побывать на его месте.
Они весь вечер бродили по боковым улочкам, чтобы не натыкаться на начальство. Идти, собственно, было некуда, поскольку в карманах пусто. Только в двенадцать они, продрогшие, вернулись в казармы и доложились дневальному. В казарме было, по крайней мере, тепло и можно было согреться, но раньше времени возвращаться в неволю им не хотелось.
В шесть утра снова подъем — и все как обычно. Господи, когда же конец? Они боялись даже говорить об этом. Ведь уж столько раз они ошибались. Но в глубине души у каждого теплилась надежда, что, может быть, сегодня объявят: — Обучение закончено. Завтра отправляетесь на
— По вагонам!
Команду подали спокойно. Никого не нужно было подгонять. Всякий понимал, что если замешкаешься — получишь худшее место. Поэтому все дружно бросились к теплушкам. У дверей образовалась страшная давка. Саломэки успел первым ворваться в вагон и орал как ошалелый, дико вращая глазами: