— Эй, парни, сюда! Пена, Ясна, Войтто — сюда живо!
Он захватил ближнюю к двери скамейку и сталкивал с нее всех чужих.
— Здесь занято! Ты что, не слышишь, балда стоеросовая!
Куда-то их отправляли. Конечно, никто не знал, куда именно. Но одно, во всяком случае, несомненно: обучение закончено. Пару месяцев тому назад, правда, тоже так думали, и ошиблись. Но теперь ошибки быть не может. Все роты получили новенькое оружие и финское армейское обмундирование. Теперь они уже не новички в армии, а настоящие «заслуженные солдаты».
Весна чувствовалась во всем. Солнце ярко сверкало и пригревало совсем по летнему, хотя на земле еще лежал снег. На станционном дворе, мощенном булыжником, было сухо. У входа на станцию стояли несколько военных и с ними женщины. У Саломэки глаза тут же разгорелись.
— Ах, святая Сюльви, неужели в этом городишке были такие крали! Вы только посмотрите, бродяги, вон та брюнетка — какова? Какая фигурка!..Фу-ты ну-ты!.. Хороша!
Ниеминен посмотрел и залился краской.
— Я ее уже видел. Это она тогда лезла ко мне.
— И ты, болван, прогнал ее!..
Саломэки просто рассвирепел:
— Да тебя за это расстрелять мало! Ох, святая Сюльви, надо ж быть таким идиотом!
Гей, ребята, гляди! — Хейккиля встал в дверях и замахал руками кому-то показавшемуся из-за угла станции. — Мюллюмэки идет!.. Эй, Мюллюмэки! Сержант подошел..
— Что, отправляют вас? Понятное дело.
— А ты тоже с нами едешь? — обрадовался Ниеминен.
— Еду, но не с вами. На Свирь, — ответил сержант и глаза его стали как-то по-особому серьезными, — Я подал заявление. Вышли трения с начальством.
— Из-за чего?
— Э-э, все из-за того же, Привезли новых рекрутов.
— Тогда, как вы-то уехали, ну, и говорят, я не обучал их как следует.
— Не муштровал?
— Ну да.
Мюллюмэки смотрел на длинный состав,
— Вас везут, наверно, на Карельский перешеек?
— Да никто ничего не знает.
— Э-э. Я смотрю, паровоз глядит в ту сторону,
Сержант помолчал и закурил сигарету. Немного погодя он сказал, понизив голос:
— Э-э, боюсь, там скоро туго придется. Вы только не особенно храбритесь и не входите в раж. Я, видите ли, насмотрелся на ура-патриотов, которые целиком полагались на рвение и энтузиазм солдат. Кончалось все очень плачевно. Обстановка такова, что, если начнется серьезное дело, никакой энтузиазм не поможет.
Он замолчал, заметив приближение какого-то офицера. Когда офицер прошел мимо, Мюллюмэки заговорил снова:
— Э-э, я не к тому говорю, чтоб вы при первой опасности бросились удирать. Это еще хуже, чем просто сидеть на месте. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы не безумствовали. Ведь может случиться, что вы окажетесь все вместе — одна зеленая молодежь, и с вами не будет никого постарше, поопытнее.
— Постараемся запомнить, — сказал Ниеминен. — А хорошо бы и ты поехал с нами.
— Э-э, у меня там уже есть своя компания И потом ведь простому сержанту выбирать не дают.
Паровоз дал протяжный гудок, и поезд, дернувшись с лязгом, медленно двинулся вперед. Мюллюмэки шел рядом с вагоном и наспех пожимал руки знакомым.
— Ну, будьте же здоровы! И помните, что я вам говорил! Будем помнить! Даст бог, увидимся.
Поезд набирал скорость. Прогрохотали стрелки, промелькнули будка стрелочника и несколько домиков. Стук колес стал равномерным.
— Это был единственный порядочный человек, который встретился нам за все время обучения, — вздохнул Ниеминен.
— Самый жалкий трус! — бросил кто-то сзади, и Ниеминен мгновенно обернулся на голос.
— А! За эти слова ты поплатишься!
Куусисто с гордым видом отвернулся. Он знал, чем славился Ниеминен. Больше он никого не боялся из этой компании. Но ко всему еще этот Ниеминен дружит с Саломэки, который тоже грозил… Это просто счастье, что он попал тогда в больницу. А то действительно с ними недолго и до беды.
— Слушай, ты! Мюллюмэки был там, где человек кровью своей доказывает, чего он стоит, а ты, чертово семя, смеешь еще вякать, — продолжал Ниеминен, все больше распаляясь. — Заткнись и помалкивай, пока сам пороху не нюхал.
— Нюхать-то он нюхал, — усмехнулся Хейно. — И в русских стрелять насобачился в своем шюцкоровском тире.
— И доносить тоже насобачился! — воскликнул Саломэки. — Но этого тебе, парень, мы не забыли. Так что ходи, знаешь, да оглядывайся!.
Куусисто презрительно скривил губы. Мол, не унижусь до того, чтобы вступать с вами в разговоры. Но если сказать по совести, он испугался. Не к месту вырвалось у него насчет этого сержанта. Но что же он, в самом-то деле, за агитацию развел. Чуть ли не на дезертирство подбивал! По меньшей мере странно слышать такие наставления от сержанта финской армии!
Если бы Куусисто не так боялся их Кулаков, он бы попросился, чтоб его назначили в орудийный расчет вместе с ними. Тогда бы стало видно, какие они герои. Сейчас, конечно, каждый может болтать, что угодно. А вот как они запоют, когда все будет всерьез!
Поезд бежал, монотонно постукивая колесами. Дорога вела, судя по солнцу, почти прямо на юг.
Кто-то сказал:
— Знаете, ребята, нас везут в Выборг!
И Саломэки сразу воодушевился:
— Эх, дали бы побыть там хоть две ночки! Вот где бабенки-то, ребята! Мы же с вами сроду не имели дела с такими…
— Но если нас там снова начнут муштровать?
— Типун тебе на язык, чтоб тебя!..
— Бросьте, ребята, на Карельский перешеек нас везут.
Из соседнего вагона долетела песня!
В чужедальние страны,
в голубые края…
— Эй, ребята, споем и мы! — загорелся Куусисто; — Походная песня Силланпээ. Ну!
Он уже взмахнул рукой, отбивая такт, как вдруг Саломэки заревел и не в такт и не в лад, только что громко:
Пролегла сквозь туманы
путь-дорога моя,
в чужедальние страны,
в голубые края…
Не пугает усталость,
нет томленья в груди,
только счастье осталось
где-то там, позади
И вот уже весь вагон подхватил и запел песню, не обращая внимания на Куусисто, который так и застыл с поднятой рукой, прикусив губу с досады.
…И крученою пряжей.
думы тянутся вспять, край, где домик на кряже
и озерная гладь.
Мимо проносилась березовая роща, кружась в стремительном, нескончаемом танце. Белая кора деревьев, влажно поблескивала в лучах солнца. Потом поезд миновал деревушку и с гулом въехал в густой еловый лес. Здесь в тени деревьев еще лежал снег. Но на лапчатых ветвях он уже стаял, и там-сям висели прозрачные, плакучие сосульки. Эхо возвращало гудок паровоза и грохот вагонных колес. Песня кончилась, и наступило молчание. Ниеминед не пел, а только шевелил губами, повторяя вместе со всеми слова песни. Он стиснул зубы и пытался не думать о доме, который песня так живо напомнила ему, но слова все время отдавались где-то в глубине сердца и неслышный внутренний голос вновь и вновь повторял:
…только счастье осталось
где-то там, позади.
— Елки-палки, что за наваждение! Это же казарма!
— Фу, черт… И не говори! Нас, бродяг, опять одурачили…
Они стояли потрясенные и понуро глядели в раскрытую дверь огромной казармы. Оправдывались их худшие опасения. «Опять начнется муштра!»
Вечером эшелон прибыл на станцию Выборг и оттуда — маршем сюда. При виде этого мрачного, почерневшего, допотопной постройки кирпичного здания, и особенно внутренней его обстановки, у кого угодно волосы могли встать дыбом. В залах стояли двухэтажные койки и тумбочки — точно такие же, как в учебном центре. Даже входить было жутко, но задние напирали, и передним деваться было некуда. Зал начал заполняться, груды рюкзаков росли на полу. Саломэки обошел кругом огромный зал. Его пухлые губы дрожали: