Отпускника посадили в машину, и у всех защемило сердце, когда стали махать ему вслед. Хейно еще крикнул на прощанье:
— Смотри, без муки не приезжай, а то морду набью!
— Не беспокойся! Я ведь и купить могу, у меня деньги есть.
Когда машина скрылась из виду, Хейно расхохотался до слез.
— Ты что, разыграл его? — догадался Ниеминен.
— Да еще как! — выговорил Хейно сквозь смех. — Это вовсе не Эмми, а Эмма, и вовсе не молодая, а старая, как небо, и работает не в конторе, а уборщицей…
— Елки-палки! Ну, теперь он тебя убьет, когда вернется!
— За что? Он свою выгоду получит. И мы тоже получим муки. Эта старушка уж непременно постарается отблагодарить.
Хейккиля хохотал всласть. Он уже представлял себе эту встречу! Как Саломэки ахнет, когда увидит свою Эмми!
Не спеша они вернулись в землянку. Ниеминен поднялся на бугор, где стоял дальномер. В сильную трубу было хорошо видно одно место за русскими линиями. Примерно в восьми километрах стояли два больших здания, очевидно казармы. Во дворе их ходили солдаты, а невдалеке висел в воздухе аэростат наблюдения. В корзинке аэростата и сейчас торчал человек. «Елки-палки, сбили бы его наши! Он же оттуда все видит!»
Ниеминен не мог понять, почему финские истребители не сбивают аэростат. Раз он даже сказал об этом сержанту, руководителю огня. Тот с усмешкой ответил:
— Видишь, сколько там у соседа зениток понатыкано? Вот поэтому мы туда и не суемся.
Ниеминена зло брало. Тут, как нарочно, собрались одни трусы! Он уже обдумывал, как бы самому ликвидировать этот аэростат… «Пустили бы меня в разведку, уж как-нибудь я бы его уничтожил! Надо в самом деле попроситься в рейд. И вообще, может, лучше в пехоту».
Ему стала надоедать эта тихая жизнь. Как человек экономный и хозяйственный, он уже подсчитал и то, во сколько обходится, например, содержание одной лишь их батареи. И ему делалось не по себе от этих подсчетов. «Мы лежим, а деньги-то идут! А эти охламоны не желают делать даже того, что необходимо».
Действительно, работы продвигались со скрипом. Противотанковый ров не становился длиннее, на орудийных позициях успели закончить только укрытие для тягача, а к ходам сообщения еще и не приступали. Строить жилой блиндаж больше и не ходили. «Где же наш капитан запропастился? Даже и посмотреть не приехал ни разу!».
На возвышении студеный ветер пробирал до костей, и Ниеминен спустился вниз. Погода стояла осенняя.
Из бани вышел кто-то из зенитчиков, и Ниеминен демонстративно отвернулся, он просто презирал этих людей. — В бане у них варилась бражка. Близился день рождения Марски. Тогда будут выдавать по бутылке водки на пять человек. Конечно, для настоящих питоков это пустяк — только на затравку. Ниеминен к их числу не относился, но тем не менее уже откупил у четырех человек их долю. Таким образом, он получит целую поллитровку и, когда поедет в отпуск, повезет ее домой как гостинец. —
За землянкой, укрывшись от ветра, собрался весь расчет противотанковой пушки. Одни играли в карты, другие просто так валялись. Кауко Нюрхинен, долговязый, сутулый верзила, хрюкал от удовольствия. Ему везло, он сегодня выигрывал. Где-то, в какой-то аварии, он лишился зубов, и у него были вставные челюсти. Он щелкал ими при разговоре, а когда садился есть — вынимал их и прятал в карман. И очень сердился, когда над ним смеялись за то, что он, мол, «инструмент бережет».
— Хорошо вам, джьяволы, яжыки чешачь, а ешли я подавлюшь моими жубами?..
Обыкновенно Кауко в карты не везло, но он постоянно ввязывался в игру, вечно просил в долг и был всем должен. Уже давно он проиграл часы. Пайковый табак он проигрывал вперед. Теперь он продал свое одеяло и играл на вырученные деньги. Первый кон он выиграл, и вот, посмеиваясь и потирая руки, он говорил:
— На похороны тут уже хватит. Теперь надо выиграть еще на поминки.
Ниеминен не интересовался игрой и составил компанию лежавшим. Хейно, поджав свои длинные ноги, жевал хлеб и рассказывал:
— Прежде он был здоров как бык, но, как началась война, у него сразу нашли порок сердца и признали негодным к службе в армии.
— Кто это? — спросил Ниеминен.
— Один фабрикант.
Хейно откусил еще хрустящего хлеба, пожевал, проглотил и продолжал рассказ:
— Директор-распорядитель фабрики пошел в зимнюю войну добровольцем. Чтоб другим пример показать;
И потом всю войну жил в отеле «Таммер», в самой роскошной гостинице Тампере. Туда ему возили свежую — свинину и телятину целыми тушами, он, видишь ли, должен был давать пиры и банкеты для других важных господ. А как началась эта война, он тоже сразу стал таким недужным, что еле-еле хватало силы чеки подписывать да деньги получать. Уж они-то, аспиды, умеют о себе позаботиться! И доктора, понимаешь, находят у здорового человека любую болезнь, хоть сифилис, если только повертеть у них перед носом хрустящей бумажкой.
Хейно зло рассмеялся.
— У моего отца сильный ревматизм. Временами он совсем не мог двигаться. Но старика взяли, и он теперь где-то там, под Медвежьей горой, в землянке, со всеми своими болями. И бесполезно ходить к врачам за помощью, у них для простого солдата и лекарства нет.
Хрустящий хлебец потрескивал у него на зубах, кадык ездил вверх и вниз, и рассказ продолжался:
— Перед войной старик нигде не мог найти работу. Всюду, в каждой фирме, требовали членский билет шюцкора. Тогда бы и работа нашлась. Но старик сказал, что нет и не будет у него этой книжки. Дескать, уморили голодом в лагере отца-красногвардейца, так уморите же теперь и сына его и внука!
— А мой отец получил во время красного восстания осколок в висок, — включился в разговор Хейккиля. — Так теперь он почти совсем слепой. И не получает ни пенни ниоткуда. Если бы не собственный клочок земли, одна дорога — в богадельню. И на какую работу он не годится. Пахать может, на это его зрения хватает. Мама ведет хозяйство, на ней одной теперь весь дом держится, пока я тут защищаю их «счастье».
Ниеминен нахмурил лоб.
— Брось, Войтто, говорить ерунду! Вот если бы рюсся пришел, тогда бы ты узнал, что такое «счастье»! Они бы все забрали.
— Верно! — воодушевился Куусисто. — И Хейно с отцом не пришлось бы тогда искать работу. Всех бы погнали в колхозы.
Хейно язвительно рассмеялся:
— Послушайте-ка этих двух болванов! Ни тот, ни другой, видно, не знает, что значит, когда куска хлеба в доме нет. Тогда не думаешь, не разбираешь, куда, на какую работу — лишь бы тебя взяли, лишь бы хоть какой-нибудь заработок. И я не верю, когда рассказывают о колхозах всякие ужасы. Я думаю, в армии у соседа есть эти самые колхозники. И если бы они в самом деле тяготились своей участью, то разве бы так воевали?
— Воюют, потому что их гонят в бой насильно! — выкрикнул Куусисто. — Говорят, у них сзади стоят пулеметы. Иди в атаку, а не то получишь очередь в спину. Потому они так и прут.
У Хейно вырвался иронический смешок, но Ниеминен принимал все всерьез.
— Ну, насчет того, чтоб насильно гнали в атаку, я сомневаюсь. И я думаю, что у нас о них вообще говорят много такого, чего нет на самом деле. Но я считаю, несправедливо отнимать у человека то, — что он с огромным трудом заработал.
— Да, как наши фабриканты, например, — перебил Хейно. — Ведь они, бедные, столько трудов положили, чтобы приобрести в собственность свои заводы и фабрики. Или помещики-землевладельцы — они пахали землю до изнеможения, гнули спину, несчастные, зарабатывая свои богатства!
— Но даром-то никому ничто не доставалось! — воскликнул Куусисто, выходя из себя. А затем добавил, как бы для большей верности: — По крайней мере, нам, нашей семье. Пришлось-таки потрудиться на совесть, пока не наладили хозяйство как следует
— Да, и особенно потрудились батрачки и батраки, — ухмыльнулся Хейно. — Но ты спроси-ка вот у Войтто, как. они трудились па своем клочке. И все-таки им частенько приходилось облизывать сухую ложку.
Куусисто запнулся, ко потом сказал: