На чем мы остановились, товарищи?.. Ах да, вы спросили почему? Главным образом, по соображениям военно-политическим. Мой почтенный отец не знает силы нашей армии. Он был готов удовлетвориться захватом Ленинграда и освобождением Восточной Карелии от Олонца до Поморья. Но это же недооценка нашей боеспособности! Нам следует освободить уж заодно и Поволжье, где тоже живут родственные нам народности — мордва, удмурты, марийцы. Эстонию следовало взять — штурмом, опередив немцев. На севере Швеции и Норвегии также живут наши соплеменники. Разумеется, они тоже должны войти в Великую Финляндию. Вот, видите ли, в чем суть наших разногласий. — Ну, слушай, ты уже просто пьян! — сказал Хейно, выпучив глаза. — Неужели ты не понимаешь, что это дело лам ле под силу?
Он уже настолько опьянел, что едва не падал с места, но все же, напрягая всю свою волю, старался сидеть прямо.
— Не думал я, парень, что ты такой завзятый лахтарь… — проговорил он, икая.
— Лахтарь! — презрительно процедил Ниеминен сквозь зубы. — Не лахтарь он, а сущий коммунист!
— Нет, сударь, не коммунист, а реалист, — смеясь, возразил Сундстрём и вылил в кружки остатки вина, — Выпьем-ка еще за славного коня нашего дорогого и любимого Карла Густава. Я очень уважаю хороших коней.
Хейно, растопырив пальцы, несколько раз пытался взять свою кружку, но она никак не попадалась ему в руку. Хейккиля сидел красный как вареный рак, но больше ничем не выдавал своего опьянения. И улыбка его была совсем обычной, когда он сказал:
— За коня — охотно! Я тоже люблю коней.
Ниеминен вдруг обернулся и схватил свою кружку.
— Давайте выпьем. Но только за то, чтоб стоять здесь насмерть, нерушимо и не отступать ни на шаг!
Хейно уставился на него мутнеющим взглядом и вдруг прыснул со смеха. Кружка, которую он поймал наконец, выпала из рук и покатилась. Он хотел снова ухватить ее, но пошатнулся и упал ничком. Хейккиля попытался было поднять и усадить его обратно, но Хейно повалился назад. Сундстрём посмотрел на него с усмеш* кой и сказал:
— Акта эст фабула, спектакль окончен. Жаль, с ним было бы приятно потолковать.
Хейккиля попытался было еще поднять Хейно, но потом оставил его в покос.
— Он слишком худой, вот его и развезло, — сказал Хейккиля, как будто оправдываясь.
Тут он и сам пошатнулся и поспешил сесть на место.
— А ром-то действительно неразбавленный. Я смотрю, ноги меня не слушаются.
— У Ниеминена тоже зашумело в голове. Он сидел, обхватив руками колени, и неотрывно смотрел на Сундстрёма. Потом сказал все так же мрачно: Ты тут нам болтал всякую чушь. Скажи прямо, что ты за человек? Ты издеваешься над Маннергеймом и над всей этой войной. Ты бы, наверно, хотел, чтобы нас разбили!
Сундстрём повалился на бок, но тут же встал и начал трясти головой.
— Ой, как же я пьян, друзья мои! А поскольку сказано, что истина в вине, то пусть оправдается мудрое это изречение.
Он посмотрел на Ниеминена долгим, внимательным взглядом. Потом прозвучал его короткий смешок.
— Вы правы, сударь. Я говорил сейчас чужие слова. Enpersonne, как говорится, лично я убежден, что мы проиграем эту войну, что бы мы ни предпринимали. Отцы нашей республики обладают удивительнейшей, беспрецедентной, может быть, во всей мировой истории способностью садиться не в свои сани. Нам, собственно, подарили независимость, но наши правители, по-видимому, не способны ее удержать.
Лицо Ниеминена исказила насмешливая гримаса.
— Ты что, считаешь меня за дурака, который не знает — фактов, ничего не ведает о войне за освобождение? — зло спросил он.
— Простите, сударь, но тут именно факты против нас. Нам дали независимость в конце семнадцатого года, а эта наша «война за освобождение» началась уже после того — в начале восемнадцатого.
— Это верно! — сказал Хейккиля и ткнул в Ниеминена указательным пальцем. — Ты, видно, ничего не знаешь. Наши господа ездили в Питер просить независимости у России.
Ниеминен скривил рот.
— Ничего такого я не знаю, но зато прекрасно помню, как Россия покушалась на нашу независимость. Ты что, забыл зимнюю войну?
Где-то неподалеку от землянки опять разорвался снаряд, и Ниеминен кивнул в ту сторону:
— Вот что нам дала Россия, даже с избытком. И ничего больше.
Сундстрём грустно улыбнулся:
Вернемся еще, сударь, в год семнадцатый анио домини. Кто заставлял Россию давать нам независимость? Могучая финская армия? Нет, конечно, ведь ее тогда не существовало. Германия? Нет, сударь. Германия, так же как и другие державы, отказалась признать независимость Финляндии, пока этого не сделала Россия. И Россия сделала это. Но наши «короли» вместо благодарности организовали — део эт виктрицибус армис, с божьей помощью и вооруженной силой — военный поход в Россию.
Ниеминен ахал, охал и вертелся, как будто его припекали горячими угольками. Он никогда не слышал ничего подобного. И в школе об этом рассказывали совершенно не так. Финляндия завоевала свою независимость, вот как эго было. «Но я еще проштудирую все это дело», — решил он про себя.
— А теперь, сударь, перейдем к так называемой зимней войне, — продолжал Сундстрём. — Разрешите заметить, что нам предлагали обмен территорий. И мы теперь видим, что причины были достаточно веские. Поднимитесь вон на ту высотку, сударь, и вглядитесь в горизонт. Там почти видны пригороды Ленинграда. Что, если бы наша славная армия могла начать наступление в сорок первом году со старой границы? Глупцами были бы советские руководители, если бы заранее этого не предусмотрели. Но наши мудрые отцы не пожелали понять исторической неизбежности и снова влезли в чужие сани.
Хейккиля начал хихикать. Вино только сейчас ударило ему в голову. Какая-то мысль его рассмешила, и он все твердил:
— Не отступили ни на дюйм, ни на дюйм. Я помню, как Таннер заверял, что «ни на дюйм».
Ниеминен прикусил губу. Конечно, он отлично помнил предвоенные события и начало войны. Но только он никогда так не думал.
— Результат нам известен, — продолжал Сундстрём. — Но наши «короли» и тут ничему не научились и снова полезли в чужие сани. Поэтому нам скоро придется воскликнуть: «Финис Финландиэ!» Скоро, нам всыпят а-ля рюсс, по-русски.
Вокруг землянки один за другим разорвалось несколько снарядов. Потом на горе взметнулся огромный земляной столб. Сундстрём встал и сказал:
— Господа, не сходить ли нам вновь разведать обстановку у бочек в военной лавке? У меня еще имеется валюта Финляндской республики. Ниеминен отвернулся. Хейккиля смеялся, кивая головой.
— Ну, так пойдем? — повторил Сундстрём.
— Довольно, анфан териипли, — проговорил Хейккиля, икая. Затем он повалился на бок, вздохнул и тотчас захрапел. Сундстрём, казалось, совсем не захмелел. Он усмехнулся и помахал рукой:
— До свиданья, товарищи!
И зашагал прочь, время от времени оступаясь и пошатываясь. Ниеминен выругался и встал.
— Вот кто, оказывается, проклятый рюсся!
Издали доносился голос Сундстрёма, который напевал что-то без слов. Потом он вдруг громко запел:
Это есть наш последний…
Ниеминен так и взвился:
— Интернационал распевает!
Он сапогом пнул зад Хейккиля, затем таким же манером и Хейно:
— Вставайте и жрите, пьяницы сопливые!
Хейккиля расхаживал по двору перед входом в землянку и посмеивался про себя. «Анфан терибль» — это значит ужасный ребенок. «А ле комансман дэ ля фэн…» Черт, что же это-то значило?»
Его занимала манера Сундстрёма говорить загадками. Но все-таки было интересно, когда Сундстрём хотя бы немного объяснял что к чему.
Хейккиля опять стоял на часах у землянки. Его вахта была с двух до четырех. Как раз в это время сильнее всего хотелось спать. Правда, погода теперь такая холодная, что не задремлешь. Но какая-то удивительная лень одолевала. Работа с каждым днем становилась все противнее. «Как же я потом-то буду справляться с делами, па гражданке? Конечно, если я вообще вернусь домой. И буду цел».