Ниеминен пристально вглядывался в лицо товарища.
— Я что-то не понял насчет этого пера… Он имел в виду подписание мира?
— Да, и это. Нам, то есть руководителям нашей страны, уже и со стороны пытались помочь. Швеция и Америка взывали к нашему рассудку, но все напрасно. Признаюсь, еще несколько дней назад и я думал, что мы не можем выйти из войны. Немцы, мол, нам не позволят. Только это пустое. Немцы практически уже разбиты. Может, они еще и попытаются наделать каких-нибудь гадостей, но силы-то уж нет. У них достаточно хлопот с русскими.
Они долго молчали. Наконец Ниеминен глубоко вздохнул и сказал:
Ну и ну… Всего этого я, конечно, не знал, но и мне уже стало казаться бессмысленным и неразумным то, что мы делаем. Пока мы были там, в землянке зенитчиков, я был уверен, что наша оборона выстоит. А когда откатились сюда, я засомневался. Да и как не задуматься? Он так колошматит, что редкий счастливчик тут уцелеет.
Раньше я думал, что рюсся это такой в общем-то ничтожный, бесшабашный мужичонка — такими ведь нам их изображали. Но они не такие! Я посмотрел, как они идут в атаку. Вовсе, знаешь, непохоже, чтоб их гнали в бой насильно, из-под пулеметов.
Он помолчал, ожидая, что скажет товарищ. Но тот ничего не ответил, и Ниеминен продолжал:
— Давеча я смотрел на убитых русских там, на предполье, и подумал, что человек все-таки безумен. Ведь мы их ни разу в жизни не видели, а убиваем. Говорят, жалость — это болезнь. А я все-таки жалею, не могу иначе. Я подумал, что у тех убитых тоже ведь есть и дом и близкие.
Кауппинен переменил позу.
— Знаешь, у меня такое же чувство. Когда я подбил тот танк и он загорелся, я вдруг подумал, что там же люди — люди, у которых есть дома родные, жены, дети… Я выстрелил, и вот они горят. Это я, я убил их, я убил людей! Ведь из-за меня они сгорели в танке…
Кауппинен шумно вздохнул и помотал головой.
— Ну собственно твоей вины тут нет, — попытался успокоить его Ниеминен. — Не ты бы выстрелил, так я или кто-нибудь другой из наших.
Пришел Саломэки с четырьмя котелками,
— Вот вам, бродяги, харч и вода!
— Да ну! А почта есть?
— Там ее разбирают.
— А ребята вернулись?
— Да. Бросили Каллио прямо на мертвецкие дроги. Капитан попался им навстречу. В блиндаже скоро будет посвободнее. Раненых эвакуируют.
— Принеси, слушай, почту. Если нам что-нибудь есть. И гони там, чья очередь, — ко мне в напарники. Реска должен отоспаться.
Кауппинен одним духом выпил бачок воды и принялся исследовать содержимое другого котелка.
— Не надо никого присылать, — сказал он Саломэки. — Лучше я сам еще здесь побуду… Но что же это на кухне думают? Одно мясо! Такую порцию сожрать после голодухи, будешь бегать в кусты целую неделю.
Он выпил только бульон. Ниеминен тоже проглотил разом всю воду и принялся было за мясо, но слова Кауппинена вовремя удержали его. После некоторых колебаний он выпил наваристый бульон, а мясо хотел выбросить на землю, но Саломэки схватил его руку.
— Ты что, спятил? Я навернул уже два котелка. А Хейно с десяток, наверно, и хоть бы хны. Давай сюда, я тебе покажу, как надо расправляться.
— Понос прохватит.
— Горе невелико.
Саломэки взял кусок мяса рукой и запихнул себе в рот. Ниеминен стал гнать его прочь.
— Успеешь набить себе брюхо. Иди, принеси раньше почту, а потом, по мне, хоть лопни!
Вскоре Саломэки вернулся. Рот его был набит мясом, которое он жевал до боли в скулах.
— На этих письмах нет штемпеля военной цензуры, — сказал он, разглядывая конверты. — А то Хейно получил письмо от отца, а там лишь начало и конец. Вот он и рвет на себя волосы да в десятый раз перечитывает: «Здравствуй, сын!» И потом: «Наверно, ты поймешь меня правильно. Будь здоров. Твой отец». И больше ничего!
— Ну, мне-то есть письмо? — нервничал Ниеминен.
— Вот. Наверно, от твоей. Даже духами воняет. Может, там ее волосы? Соседка, бывало, своему мужику в каждое письмо локон вкладывала…
— Отдай! — Ниеминен выхватил конверт и побежал в свой окопчик. Там он дрожащими пальцами разорвал конверт. В письме была фотография. «Эркки! Ах ты, маленький!» Плотненький малыш лежал с соской во рту. На обратной стороне карточки было написано рукою Кертту. «Папочка, где ты? Пиши! И скорее приезжай! Мы с мамой ждем!»
У Ниеминена задрожали губы и глаза заволокло туманом. Он нагнулся, чтобы вытереть слезы, мешавшие читать. Жена, видимо, плакала, когда писала, потому что буквы местами были размыты и чернила расползлись по бумаге. В каждой строчке слышался крик тоски и страха. До жены дошли слухи, что весь орудийный расчет погиб, и она боролась с отчаянием: «Напиши, милый!.. Попытайся хоть как-нибудь передать, весточку, что это неправда, что ты все-таки жив! Я не могу поверить, что тебя нет! Не могу! Сердце не соглашается!»
Кертту писала о страшных минутах, пережитых домашними, когда они издали увидели священника. «Но оказалось, он шел к соседям, чтобы сообщить им о гибели Вильо… Твой отец ходит каждый день на станцию, — писала она дальше, — он боится, что и ты… Потому что Паули Тойвонена привезли, а дома-то ничего и не знали, пока кто-то не прибежал сказать, что, мол, тело вашего Паули лежит на станции!»
Письмо заканчивалось воплем тоски, оттого что муж не пишет, никаких вестей от него нет. И опять жена писала, что не верит слухам, что сердце говорит ей другое:
«Ты жив, не может быть иначе, ты вернешься домой, ко мне и к маленькому Эркки!»
— Ах, Кепа, Кепа, — шептал Ниеминен, — если бы ты только знала…
Он снова и снова разглядывал фотографию сына, потом наконец вложил ее в конверт. «От мамы и от отца ни слова! Они, видно, поверили этим слухам».
Кауппинен прочел свое письмо и задумался.
— Из дому письмо? — полюбопытствовал Саломэки.
— Оттуда.
— У тебя, видно, и девушки-то нет, что только из дому письма получаешь?
— Не успел присмотреть.
— Кепа думает, что нас тут всех поубивало, — сказал Ниеминен — До твоих тоже такие слухи дошли?
— Нет.
— А не — пишут ли они тебе чего-нибудь насчет ми… насчет этого «пера»?
— Нет. — У Кауппинена дернулись уголки рта. — Все только о пушках!
Сказав это, он изорвал письмо и пустил клочки по ветру. Вскоре на той стороне, у противника, раздался мощный грохот. На этот раз артиллерия заговорила, не дожидаясь рассвета.
В убежище люди были начеку. Сидели с оружием в руках, готовые броситься по сигналу наверх, и вслушивались в непрерывный грохот. Когда кто-нибудь открывал дверь, в помещение врывалось облако пыли.
Расчет противотанковой пушки находился теперь в убежище в полном составе. Полковник Ларко пришел к пушке, как только началась артподготовка, и приказал:
— Этот обстрел надолго. Они хотят всех тут смешать
с землей. Но мы не доставим им такого удовольствия. Итак, все. в убежище! Наблюдение будут вести мои люди!..…
Ларко пошел вдоль передовой, опираясь на свою палку и ни разу не пригнувшись, хоть кругом свистели осколки. —
— Он себя угробит! — пробормотал Ниеминен, озабоченно наблюдая за полковником.
Но Ларко скрылся из виду целый и невредимый. Противник мог бы, конечно, уничтожить его первым же выстрелом, если бы там на гребне у них был снайпер. Однако оттуда не открывали огня из стрелкового оружия, хотя финны показывались довольно свободно. Но ведь и вести наблюдение было опасно. Стоило там. лишь высунуться кому-нибудь, его было бы отлично видно на фоне неба. А тут пулеметчик все время держал палец на спусковом крючке и глаз не сводил с гребня.
После приказа полковника прошло уже несколько часов, а канонада не утихала. Бойцы начали нервничать.