Веки-слипались, а сон еще не пришел. Мучила жажда, хоть только что ходили к болоту на водопой. Зато голод не беспокоил. Желудок словно замер и не напоминал о себе. «Они приучают нас обходиться без еды, как цыган лошадь приучал. Хотя не все ли равно, сытыми убьют или натощак».
Солнце приятно пригревало. «Совсем как дома, — подумал Ниеминен, словно дивясь, что солнце и здесь греет — Чуть больше недели осталось до Иванова дня. Нынче и на гражданке не больно-то празднуют. Во многих домах плач стоит, не идут на ум костры да танцы. Да, должно быть, и нельзя теперь жечь костры».
На Иванов день Ниеминен впервые познакомился со своей Кепой. Они катались на лодке и разожгли на острове свой маленький костер. Кажется, что с тех пор прошла целая вечность. «Ах, Кепа, Кепа! И ей тоже нелегко… Все время ждать, что придет священник с вестью о смерти!..»
Ниеминен задремал на минуту, но тотчас проснулся и насторожился. Где-то возле бункеров слышался стук телеги. «Приехали за покойниками. Свалят куда-нибудь в одну кучу. И Кауппинена туда же. Скоро родители получат извещение, что нет больше у них сына Рески. — Ниеминен вздохнул. — А Реска знал, что должен умереть. Он как будто даже искал смерти. Прогнал меня, чтобы я не погиб вместе с ним!.. Надо бы написать его родным, чтоб не открывали гроб. Не дай бог никому увидеть такое…»
Ниеминен взял часы и бумажник Кауппинена. Он не раскрывал бумажника и не смотрел, что в нем. Может быть, там письмо или записка близким? Он ведь чувствовал, что погибнет. «Скоро и вся наша армия будет свалена в ту же мертвецкую кучу! Массовое убийство. Это Реска сказал. Да, так оно и есть. Когда-то и я отправлюсь туда же?»
Комок подступил к горлу. Мысль остановилась, словно застряла в этом тупике. «Нет, я сейчас же напишу домой прощальное письмо, на всякий случай! И скажу прямо обо всем, пусть знают, какая дикая, страшная бессмыслица эта война!»
Он достал из рюкзака блокнот и карандаш, но его внимание отвлек жалобный писк. Оглянувшись, Ниеминен увидел в нескольких шагах от себя маленькую птичку с беспомощно повисшим крылом. Пичуга сидела на ветке молодого деревца и, склонив головку набок, укоризненно смотрела своим круглым глазком. «Она ранена! Ах, маленькая!» Ниеминен осторожно поднялся, чтобы подойти ближе, и тут же остановился, боясь шевельнуться. Откуда-то вспорхнула другая птичка. Она принесла раненой пищу и стала кормить ее из клюва в клюв! Ниеминен почувствовал, что у него навертываются слезы. «Не бросила товарища! А может быть, они муж и жена? Ах, малышки, почему же вы раньше не улетели из этого ада!»
Его раздумья прервал крик Хейно:
— Ребята, идите же сюда, да поторапливайтесь, черт возьми, скорее!
— Подъем! — скомандовал Ниеминен и первый бросился на зов. Хейно высунулся из своего окопа и показывал на предполье, где лежал русский, которого считали убитым. Это был тот самый великан, что нагнал страху на Ниеминена и был сражен выстрелом Хейно. Оказывается, он не был убит. Он ворочал головой и громко стонал.
— Тише! Стойте! — зашикал Ниеминен, видя, что Сундстрём и Саломэки прибежали спросонок и бросились в свои окопы, готовые стрелять в белый свет, как в медную копейку. — Там на поле раненый. Надо вытащить его оттуда.
Затаив дыхание, они вглядывались в предполье. Человек, очевидно, еще был без сознания, так как мычал невнятно и странно мотал головой.
— Я притащу его, — сказал Хейно. — Я же его подстрелил.
— Одному тебе его не взять. Я пойду с тобой, — шепнул Ниеминен и положил автомат на бруствер окопа. — Смотрите, ребята, чтобы не жахнули оттуда с горки. Если что заметите, так стреляйте туда под тысячу чертей.
Они поползли с замиранием сердца, бьющегося у самого горла. Хейно быстро скользил впереди, извиваясь, как ящерица. Он добрался до раненого и взял его за руку. Тот, видно, очнулся и начал отчаянно вырываться. Несмотря на ранение, он отбивался с такой силой, что они вдвоем едва-едва могли с ним сладить. Потом он, видимо, опять впал в забытье.
— Потащим скорей, — пропыхтел Хейно. — Если очнется, будет опять драка.
Они с трудом, метр за метром, волокли огромное безжизненное тело и благополучно добрались до своей позиции. Затем пленного оттащили за бугор, к орудию. У него надо лбом была глубокая надсечка от пули, прошедшей вскользь, и плечо было ранено — весь рукав в крови. Хейно стал его перевязывать.
— Пуля застряла у него в плече. Яска собирался, понимаете ли, боксом его сразить. Он бы тебе показал где раки зимуют. Смотри, какой Голиаф.
— Это, ребята, фельдфебель, — сказал Саломэки. — Широкая полоска на погонах.
— Нет, — покачал головой Сундстрём, — это старший сержант.
— Будь кто угодно, — воскликнул Ниеминен. — Он собирался меня убить. Мчался на меня, как сам дьявол. Жив ли он еще?
— Дышит. Кто принесет воды? — сказал Хейно, заканчивая перевязку. — Ну, Саломэки, сбегай! Ты же у нас самый ходкий парень.
Раненый открыл глаза. Он долго вглядывался в Хейно, потом вздохнул, хрипло застонал. Лицо его выражало такую решимость, что Хейно и Ниеминен схватили его за руки.
— Теперь ты, Сундстрём, можешь показать свою ученость, — сказал Ниеминен. — Спроси-ка его, не политрук ли он.
— Да будет тебе! — рассердился Хейно. — Впрочем, он не скажет. Я думаю, он ни звуком не обмолвится, хоть убейте.
Сундстрём обыскал карманы раненого и нашел что-то вроде записной книжки. Внутри были вложены две фотокарточки. На одной мужчина и женщина сидели на завалинке бревенчатого дома. Мужчина был, очевидно, этот раненый, только выглядел помоложе. На другой — была снята та самая женщина с младенцем на руках. Ниеминен долго рассматривал фотографию, кусая губы от волнения. Потом он обратился к Сундстрёму:
— Спроси, его ли это ребенок?
Сундстрём показал карточку пленному и спросил по-русски, старательно выговаривая слова:
— Э-тоо твоой ребьёнок?
Пленный глубоко втянул воздух, чуть кивнул головой и медленно закрыл глаза. Ниеминен отвернулся и сказал глухо:
— Что же мы будем делать, ребята?
Вопрос Ниеминена заставил их задуматься. Наконец Хейно сказал, понизив голос:
— Я так считаю, давайте отпустим его, и все. Пускай ползет к своим.
— Он уже обессилел, — прошептал Саломэки. — И потом, кто-нибудь увидит и откроет огонь.
— Ночью не увидят. Спрячем его куда-нибудь до темноты! — сказал, увлекаясь, Хейно. — Положим в ровик да укроем чем-нибудь. А ночью пойдем подменим на постах пехотинцев. Скажем, что приказано подменить. Пусть, мол, отдохнут. И все.
Пленный переводил взгляд с одного на другого, стараясь, очевидно, угадать, о чем они толкуют. Ниеминен тоже время от времени поглядывал на пленного, что-то соображая.
— Он не сможет уйти. Да и нельзя его отпустить. Если кто-нибудь увидит, нам всем не поздоровится.
Сундстрём наклонился к пленному и стал что-то говорить ему по-русски. Тот смотрел на него недоверчиво.
— Что ты ему вкручиваешь? — забеспокоился Ниеминен.
— Я говорю, что мы отпустим его к своим. А он, видно, не понимает. Или не верит.
— Почему не верит? — удивился Саломэки. — Скажи, что мы даем честное слово, что зла не сделаем и в спину стрелять не будем. Так что пусть ползет себе отсюда с богом.
— Нет, нет, не надо этого, — возразил Ниеминен. — Скажи только, что его отправят в госпиталь, а как кончится война, он сможет вернуться домой.
Сундстрём снова заговорил по-русски, запинаясь и подыскивая слова. Очевидно, пленный понял его, потому что, в свою очередь, спрашивал о чем-то, несколько раз повторив одно и то же слово. Сундстрём перевел:
— Спрашивает, чего это ради мы собираемся отпустить его.
— Трам-тарарам, — возмутился Ниеминен, — ты ему опять свое! Ну, ладно, поступайте как знаете. Я умываю руки.
— Умывай хоть ноги! — воскликнул Хейно — А мы не дадим его убить! Скажи ему, — обратился он к Сундстрёму, — что мы тут не убийцы. Пусть он передаст это и своим друзьям. И скажи еще, что мы войны не хотели…Ай, святая Сюльви… смотрите, ребята! — торопливо прошептал Саломэки, кивнув в сторону бункера, откуда показались какой-то прапорщик и сержант. Хейно и Сундстрём попытались загородить пленного, но напрасно. Те двое направлялись именно к ним, и прапорщик уже издали кричал им: