Хейно вздохнул:
— Это верно сказано. Я всегда так считал. Но наши господа в договоры не верят. Они, черт бы их побрал, до того твердолобые и упрямые, что пока у них есть хоть один солдат, они будут пыжиться и лезть на рожон. Им и горя мало, хоть бы всех нас перебили. А сами удерут, ну хотя бы в Швецию, и будут там искать новое пушечное мясо.
— Да, так и Реска говорил, — тихо сказал Ниеминен.
Они помолчали. Хейно закурил и достал письма Сундстрёма.
— Вот, оказывается, у него было заготовлено письмо для нас. А другое — домой. Просил, чтоб только не отправляли по почте… На этом, что для нас, написано «Товарищам».
— Ниеминен вскочил и протянул руку. Ну, покажи! — Он схватил письмо и с волнением разглядывал его. — Вскроем?
Хейно взглянул на носилки и покачал головой.
— Не сейчас. Давай лучше потом, на базе.
Ниеминен положил письма себе в карман, и они взялись за носилки. Следующую остановку сделали у песчаного карьера, где находился расчет второго орудия. Потом они увидели Саломэки, который ожидал их у дороги. У него рука была в лубках.
— А меня отправляют в тыл, — похвастал он. — Оказывается, нерв перебит, пальцы не действуют.
Хейно и Ниеминен опустили носилки на землю. Оба в душе позавидовали товарищу, которому так «повезло». Вечно ему судьба подыгрывает! Вот и теперь легко Отделался этот Саломэки. Хейно подозрительно поглядел на его раненую руку.
— Давеча ведь они у тебя шевелились. Ух, и хитрый же ты парень! Всегда умеешь словчить.
Саломэки был так доволен своим ранением, что даже не подумал обижаться.
— Давеча действовали, а потом вдруг отнялись. И не пошевельнутся, пока война не кончится… Но вот что я вам скажу, ребята. Там на перевязочном пункте все палатки сняты, все хозяйство укладывают! Как будто уезжать собрались.
— Значит, на другое место переедут, — рассудил Ниеминен. — Здесь они были постоянно под обстрелом. Ну-ка, беритесь да пойдем!
Саломэки помогал им здоровой рукой. По дороге он вспомнил о пленном и рассказал, что видел его убитым.
— Они пристрелили его! Сзади, в затылок! Я потом еще раз подошел к нему поближе, чтобы разглядеть как следует.
— Да брось ты! Не может быть! — воскликнул Хейно, бледнея. — Неужели ты серьезно?
— Да разве этим шутят!
— Вот гады! Проклятые! — выругался Ниеминен и опустил носилки. — Как мы не подумали раньше, мы должны были это предвидеть!
— Предвидеть! Черт возьми предвидеть! — вспыхнул Хейно. — Ну плачь теперь, бейся головой об камень! Мы же тебе говорили, что надо его спрятать, а потом отпустить к своим. Так нет, ты все свое долдонил: «Отвезут в госпиталь, отправят домой, по окончании войны!..» Вот ты сам и есть твердолобый, черт!
— Но я же не мог подумать! — начал неуверенно оправдываться Ниеминен, хотя он и чувствовал, что сам себе противоречит.
— «Не мог подумать, не мог подумать!» Тоже мне! Уж пора бы знать, что за люди наши господа! Каков капитан! Сидит в блиндаже и командует из укрытия. А над раненым пленным расправу чинить — он герой. Только на это и способен!
Голос Хейно дрожал от гнева. Взглянув на товарищей, он сплюнул и снова взялся за носилки.
— Пошли. Не будь этой ноши, я бы вернулся и пристрелил проклятого капитана, как собаку. Честное слово, я его убью, пусть только попадется. Ой для меня не человек.
Они продолжали путь. Хейно все не мог прийти в себя. Все в нем кипело. Немного погодя он сказал, ни к кому не обращаясь:
— Мы-то еще уверяли его, что здесь ему ничего плохого не сделают…
Вновь наступило тягостное молчание.
Ниеминен был совершенно подавлен. Наконец он глухо сказал:
— Я не понимаю, зачем его убили. Черт возьми, до какой же низости мог дойти человек!.. Нет, это не люди.
Я не могу считать человеком того, кто убивает беспомощного пленного.
Навстречу им мчался на велосипеде адъютант командира дивизиона.
— Где капитан Суокас? Все еще там, у пушки Кауппинена? Срочное дело.
Ниеминен рассказал, как найти капитана, и спросил, что за дело. Адъютант отказался отвечать, — но потом все же крикнул, оглянувшись:
— Линия прорвана где-то на побережье! Бегство продолжается!
— Елки-палки! Неужели нам придется отходить?
— Да, конечно! На базе дивизиона уже собирают манатки!
Это известие ошеломило их. Опять они опустили носилки и долго стояли в растерянности. Ниеминен пробормотал:
— Напрасно сражались… напрасно полегло столько ребят…
— Напрасно сражались все эти годы. Вся эта война была затеяна напрасно, — Перебил его Хейно. Но Саломэки взглянул на дело с другой стороны:
— Давайте-ка поспешим, бродяги, пока там еще не ушла последняя машина. А то придется нам драпать пешком.
Отступление от главной оборонительной линии удалось провести незаметно для противника. Ранним утром вновь начался массированный огонь по линии обороны, на которой уже не было ни одной живой души. Но как только это выяснилось, противник стремительно двинулся вперед. Финнам пришлось отступать с боями. Большая часть финской армии успела отойти за Вуоксу. И опять мощный грохот сражения сотрясал землю, опять раздавался боевой клич атакующих и контратакующих. Начались бои за так называемую линию Вуоксы.
Ниеминен, Хейно и Саломэки успели уехать со штабной машиной и тело Сундстрёма взяли с собой. Штаб и база дивизиона разместились в деревне. После долгих дней, проведенных на передовой, здесь было по-домашнему уютно. Баня топилась каждый день. Солдаты ходили по двору без рубах, загорали на солнышке, наконец-то без боязни глядя на небо.
Саломэки уехал на гражданку с рукой на перевязи. Расставание было немного грустным, особенно для остающихся. Конечно, ему завидовали. «Ты, наверно, и с богом и с чертом в ладу, что тебе всегда везет!»
Саломэки увез с собой вещи Сундстрёма и его письмо близким.
Ниеминен тоже наспех настрочил письмо жене, чтобы передать с оказией. Хейно не стал писать. От отца не было ни слуху ни духу. «Хоть бы сообщили, где он есть. Неизвестно, жив ли еще».
Они прочли письмо Сундстрёма, написанное для них, и изумились. Оказывается, Сундстрём собирался уйти в лесную гвардию! «Независимость Финляндии не в пушках, — писал он, повторяя свои же слова, — а на кончике пера. Иначе говоря: заключив мир, мы сохраним и независимость. Ибо независимости нашей никто не угрожал. Теперь надо поторопиться. Время не терпит. Чем больше солдат уйдет в лесную гвардию, тем скорее господа возьмутся за перо».
Сначала Ниеминен рассердился:
— Трам-тарарам! А мы еще тащили его на себе, вон какой путь! Надо было оставить его там, пусть его свои хоронят!
Но Хейно эти слова разозлили, и он сразу же накинулся на Ниеминена:
— Да, конечно! Вот он уже и не свой, когда погиб, да еще погиб-то от финской бомбы! Конечно, он тебе чужой, раз у него была собственная голова на плечах! Так и я, по-твоему, рюсся, если скажу, что мы воюем напрасно! Неужели ты, чурбан этакий, до сих пор еще в этом не убедился?
Ниеминен ничего не смог ответить, потому что он и сам уже начал понимать, что война действительно проиграна. «Если уж главная оборонительная линия не выдержала, так чего ж теперь ждать», — невесело подумал он.
Но не потому он сердился. Он всегда презирал дезертиров, считая их жалкими трусами. Но ведь Сундстрём не был трусом! И все же хотел сбежать. Все обдумал и рассчитал. Знал, что его могут расстрелять. И все-таки собирался!
И вдруг намерение Сундстрёма представилось ему в другом свете. Ниеминен вспомнил, что и ему приходила мысль бросить все и податься прочь. Но тогда за этим была лишь горечь разочарования да инстинкт самосохранения. У Сундстрёма были совсем другие мотивы. Поэтому Ниеминен стал понемногу отступаться от своих слов, оправдывать Сундстрёма:
— Бог с ним, каждый поступает, как знает. Во всяком случае, он не был трусом, как Куусисто. Где он сейчас, интересно знать?