— И Агейка, — вдруг тихонько сказала Лорка.
— И Гриша Булатов, и Павлушка Григорьев… — откликнулся ей Никель.
— И Костик, и Ремка, — проговорил Ваня, и у него щекотнуло в горле…
Помолчали, ощущая толчки крови в ладонях.
— В общем все мы тут… — вздохнул Андрюшка Чикишев.
— И всегда… — сказал Никель…
А через день часы оказались разломаны, растоптаны, разбиты. И опять собрались все. И стояли молча. Просвеченные солнцем уши Квакера пылали, как два сигнала боевой тревоги. Наконец Квакер выговорил:
— Ну, Рубик, ну, с — су… сволочь…
— А что теперь будет с часами? — спросил Тростик. Он успел слазить под откос и храбро отыскал в кусачих травах помятого, но уцелевшего Евсея.
— Сделаем снова, — сказал Квакер. — У меня на дворе. Даже лучше будут. Вместо глины я приготовлю цементный раствор. На века…
И за два дня сделали часы снова. Почти такие же. Тростик сказал, что «даже лучше».
— И пусть теперь эти гады сунутся, — добавил Квакер. — Матуба оборвет им штаны и… все остальное…
— Игорь… — сказала Лика. — Здесь дети…
— Ну, не всё. Частично, — уступил Квакер.
Затем опять встали вокруг часов. Опять дождались настоящего полдня и вспомнили тех, кто был здесь незримо. Все равно эти мальчишки были!..
И старый профессор по прозвищу Граф сейчас тоже был мальчишкой, хотя, наверно, не знал об этом…
Стоял самый конец июля. Солнце палило, как в июньские дни. Закаты стали наступать чуть раньше, но пока на это никто не обращал внимания.
«Еще целый месяц…» — думал Ваня. Лорка была рядам и держала его за пальцы. На реке ритмично вскрикивал буксирный катер…
САША ЮХМАНОВ
— Изверги! — слезно возглашала Андрюшкина бабушка Евдокия Леонидовна. — Как я буду теперь смотреть соседкам в глаза?!
— А ты смотри мимо глаз, — посоветовал Андрюшка. — На уши или еще куда…
— Молчи, паршивец!.. Степанида Игнатьевна сама не своя. Говорит: всю смородину ободрали в огороде.
— А ты скажи ей, что вранье — это грех, — посоветовал Андрюшка. — Мы в огород и не совались. А если смородина свои ветки вывешивает за плетень, прямо к дороге, кто виноват? Какой нормальный человек пройдет и не сорвет ягодку?
— «Ягодку»! — ахнула Евдокия Леонидовна. — Небось, полпуда!
— Да какие полпуда! — постарался отстоять истину Федя. — Она уже перезрела давно, там остатки… А зачем вывешивает? Провоцирует прохожих…
— Ты умными словами не закрывайся!.. Про… ци… Я вот вас сейчас процитирую! Где мой мешок?
— На балконе твой мешок, на перилах, — напомнил внук. А Федя попросил:
— Баба Дуся, только вы его сначала выхлопайте. А то в прошлый раз столько пыли было, не продохнешь…
— Вот о вас, о двоих злодеев, и выхлопаю, — пообещала Евдокия Леонидовна.
— А почему о двоих! — возмутился Никель. — Опять неравноправие! Я тоже…
— Святые силы, да тебя-то, Никитушка, за что?! — изумилась Евдокия Леонидовна. — У тебя ангельская душа…
— Ага, «ангельская», — заметил Федя. — Трескал больше всех.
— И не больше, а столько же, — уточнил Никель.
— А я! — востребовал справедливости Ваня. — Я ведь тоже там был, мы одинаково…
— Ванечка, да тебя-то как можно! Ты же гость, не чета этим иродам!.. Вы, небось, там в вашей Москве настоящих ягод и не видите. Одна какая-нибудь синтетика, вроде черной икры из нефти…
Ваня хотел заступиться за Москву, но Евдокия Леонидовна твердыми шагами покинула комнату. И скоро вернулась. Однако не с мешком, а со смородиной в большой стеклянной миске. И с ложками.
— Лопайте, мучители… Сейчас молока принесу…
— Вот это настоящая педагогика, — сообщил Андрюшка, двигая к столу табурет. — Воспитание добром и любовью. Наша бабушка — настоящий Макаренко. «Заслуженная макаренка России первой степени»…
— Доберусь я, узнаешь «макаренку», — пообещала Евдокия Михайловна. — Больше не вздумайте к чужим ягодам соваться…
— Куда там соваться-то, — сказал Никель, отправляя в рот полную ложку. — Все равно уже ничего не осталось…
— Ох, Никита. И тебя они переделали на свой манер, — пригорюнилась Евдокия Леонидовна. — Такой был мальчик… Хорошо, что хоть Ванечку не успеете испортить, уедет скоро…
Ничего хорошего Ваня в этом не видел. И тоскливое предчувствие отъезда заглушил двойной порцией смородины и глотком холодного молока. И утешительной мыслью, что «еще три недели»…