– Сложный век мы с вами прожили. Сложный, – кряхтел он, еще не отдышавшийся после закапывания книг. – Ой, что сказать? Сложный. Я это… принес вам книги, но, честно скажу, честно, – он приложил пухлую пятерню к груди, – я пытался принести и мечи. Но вы не переживайте, – разглагольствовал он в пустоту, – мечи хранятся надежно в самих Хоромах. – Он вскинул указательный палец. – Под конвоем, как положено. Вот. Оба ваши меча – и рыцаря Трувера, и Его Истинности, да, я вот помню, что Истинности, – все в Хоромах.
Он грузно опустил плечи, когда вздохнул. А потом снова упер ладонь в галстук, чтобы заверить в искренности своих слов:
– Не знаю уж, как оно там работает, но вот Леслава Яровна меня убедила, что, может, меня там кто слышит. Но даже неважно, ежели и не слышит, я там все записал. – Он повел распластанной ладонью над свежим холмиком. – Я так скажу: мир без нас не перевернется. Все переживет. Радожцы вот потихоньку, помаленьку сами собою становятся. Стало быть, Рогнева Бориславовна уже немолода, от дел отходит, и Курган за нею. Вот. Думаю, что как все утрясется, – он погладил ладонью воздух перед собой, – я бы на родину свою окончательно перебрался. Не дело это, все‑таки… Хотя знаете, так интересно это все. Агнологи вот тоже отошли от своих прожектов авантюрных. – Он изобразил жест, будто вкрутил лампочку. – За дело взялись, и сразу польза пошла. Чего удумали… – Федотка приложил руку к губам, чтобы никто, кроме бескрайнего горизонта, его не услышал. – В космос, говорят, надо слетать. Чего удумали? Космос! Так полетели. Леслава Яровна, и вы представьте – один полетел! Туда, значит, полетел Курган. – Рука Федотки взмыла вверх. – А приземлился – со своим лицом! – Рука опустилась. – Вот так оно, значится, и живется нам теперь.
Тристан слушал его и не представлял, зачем людям, которые не могут заселить пустующие деревни, надо еще и в космос. Но судя по виду Федотки, нужда была огромная, иначе бы поэт так не радовался чужому успеху. И тут, словно вспомнив нечто важное, Федотка снова вздернул указательный палец.
– А я сюда, можно сказать, с двумя миссиями пришел! Собственно, с дарами, да, с дарами. И как паломник – поклониться, так скажем, самой Даме! Я же помню, рыцарь Трувер тогда давно еще говаривал, что здесь, значит, тот самый ежевичный кустик. Чудо! До сих пор там растет – настоящее чудо! У нас, знаете, теперь не об Истине спорят – это дело дурное нынче. А вот мы теперь в Эскалоте снова поклоняемся Даме. Точно вам говорю, той самой… Ронсенваль рыцаря Трувера и поклоняемся! – И снова ладонь на груди. – Это всяко лучше Истины. Откуда я знаю, что такое Истина? – Он развел руками. – Я правду не всегда знаю, а тут… То ли дело – красивая женщина. Это я завсегда готовый. Я ж поэт! Кому еще мне стихи писать?!
Разгоряченный собственными речами Федотка еще какое‑то время побушевал на пару с ветром, а потом его им же и сдуло куда‑то на восток – не то в Эскалот, не то дальше в Радожны. А Лесли еще приходила одна, и чем ниже она склонялась к земле, тем путанее звучали ее речи. В конце концов Тристан перестал понимать старую леди, а только стоял в проеме, ожидая ее, из чувства долга, тоски и привязанности. Он искренне прощался с ней, как тогда в Пальер-де-Клев. Нисколько не сомневаясь, Тристан причислял себя к тем, кого Лесли называла «мои мальчики». Наверно, оттого, что теперь старушка часто произносила эти слова. И потому, что для Тристана нашлось несколько «отцов», помимо родного, – сэр Мерсигер, лорд Гавел, да даже Ситцевый рыцарь. Но другой матери, кроме Лесли Гавел, он так и не встретил. О том, каково это, когда тебя целуют в макушку, поправляют галстук перед важным мероприятием, напоследок мазнув ободряющим прикосновением щеку, приносят бутерброды, если не успел поесть, и делают многие другие вещи, которых Тристан был лишен все детство, он узнал именно от сердобольной Лесли. Поэтому он преданно стоял и слушал несвязанный монолог бредившей женщины. Пока однажды она не пришла. И это было последнее «однажды», разлившееся пустотой безлюдной Долины.