Она встает с места, кончики пальцев в акварели, а руки подрагивают от предвкушения. Еще немного, она хочет, чтобы бабочки вырвались наружу. Нависает над ним и на его языке разливается и перекатывается горьковатая ваниль, покрытая сахарной пудрой. Жадно. Крис кусает эти губы, которые на вкус также манящи, как и запах, витающий в мастерской. Связанные руки закидывает за ее тонкую шею и притягивает ближе. Влажные губы скользят по коже, и если бы Крис был зверем, то уже давно бы сомкнул свои клыки на ее артерии, в груди рождается целый ураган бабочек, вылупившихся черных тварей, готовых разорвать его вены в кровь, выпуская свои огненно-темные желания наружу. Стон идет оттуда же, откуда- то между ребер и выливается в низкий опасный рык, он рычит в ее шею. Глаза в глаза, так ближе. Бедра сводит судорога, а пальцы связанных рук сжимают мягкие локоны, оттягивая их назад. Дайте же насладиться зверю ароматами этой кожи... Скользко, она обхватывает влажными губами его ухо и тянет зубами вдоль колких болезненных точек, спускаясь к мочке. Черные крылья с ароматом фиников прорывают его грудь в области сердца. Невыносимо, чувственно, пожар заливает «рану». Она резко отстраняется, метнувшись к мольберту.
Крис в каком-то болезненном отчаянии запрокидывает голову и накрывает занемевшими ладонями лицо. Ночами он пил яд ее кожи, отравляя свое сознание пониманием того, что может быть так беспредельно сладко, что вливать вино своей страсти не похоже на похоть, что любовь что-то слишком ограниченное, а она - вселенная, принимавшая его всецело и отдававшаяся ему всецелостностью. Стамбул. И волосы мокрые от пота, и запах пота, смешивающийся с ароматом фруктов, цветов и бабочек, что скользили меж их тел, что вырывались из его вен и вторгались в ее, и медленно тлели там, догорая где-то в сердце. Она быстро мешала черный и алый, иногда бордовый и тонкой- тонкой кистью плела детали своего шедевра. В этот раз он вышел шедевром. Она нашла идеальный образ - его истинное лицо. Открытый, доверившийся ей, млеющий под ее ласками, томным взглядом смотрящий на нее из под прикрытых ресниц, доверяющий ей своих нежных бабочек, которые до крика жгли ее тело и обжигали душу. Сейчас. Он открыт до предела. Зимой, когда снег украшает землю своим холодным блеском, когда в комнате душно и пахнет лилиями и восточными фруктами. Его руки немеют от алой ленты, а пот капает с длинных светлых волос. Он смотрит на нее издалека и сквозь этот сплетающийся взгляд они уже испытали множественное количество эйфорических пиков. Кисточка замирает. Картина завершена. Краски падают на пол, растекаясь алыми каплями по светлому паркету. Тонкие пальцы быстро развязывают алую ленту, что сковывали его руки и Стамбульские ночи возвращают череду томных вздохов и глубоких проникновений в зимнюю пражскую ночь. Это всего лишь минуты и в нос бьет пыль от спинки дивана, а ноги соскальзывают с влажной крепкой спины. Шестнадцатый век, Стамбул, границы тела перестают существовать, он, она, никого из них нет, только ночь, которая жадно окутывает, сжимает, пробирается под кожу, под сердце. Бабочки горят, разрывают грудную клетку, живот, горло. Сладкая боль от того, как их крылья разрезают кожу, заполняет сознание, вызывая крик, замирающий между сомкнутыми губами. Он - мужчина ее тела и художник ее души, рисующий своими черными бабочками самые жгучие, самые нежные, самые интимные картины в обнаженной наготе ее «я». Пальцы, щеки, плечи перепачканы в краске, тела в одно, а сердца разорваны вырвавшимися наружу тварями, ресницы к ресницам. Не отпусти - как заповедь. Губы к губам и шепот сиплым от криков голосом. - Помнишь наши Стамбульские ночи? Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый вмиг обваливается вниз, словно берлинская стена, на дворе Стамбул, ночь, тысяча пятьсот шестьдесят третий, а в Праге идет снег... *** Художник открывает глаза. Он снова заснул за мольбертом. В голове пустота. Рука сама тянется к терпкому макиато, уже остывшему за два часа его беспокойного сна. Ее голос все еще стоит в ушах, а нежные поцелуи больно режут по сердцу. Она снится ему каждую ночь, и каждую ночь она рисует свои шедевры, обнажая его итак оголенную страсть. Легкий стук в дверь. Художник открывает. Очередная натурщица: миловидная, неопрятная, иностранка. И он снова готов к рутинной работе, пытаясь найти вдохновение в этих пустых телах. Она вдыхает гранатовый воздух его мастерской. Она «по объявлению». Рука художника вздрагивает, он смотрит в ее глаза, и они оказываются бездонными, губы будто бы в краске, а хриплое «по объявлению» ... «Помнишь наши Стамбульские ночи?» Ему не нужна муза, он только что нашел...