На парковке под жарким солнцем Аризоны стоял ярко-синий джип «чероки», 1984 года выпуска, в котором сладко спала ее дочка.
– Армануш, дорогая, мамочка вернулась!
Малышка пошевелилась, но глаза так и не открыла, даже когда Роуз осыпала поцелуями все ее личико. Мягкие каштановые волосы девочки были повязаны золотым бантом размером почти с саму голову. В воздушном зеленом костюмчике, с лиловыми пуговицами и тесемками лососевого цвета, она была словно маленькая елочка, которую наряжали в состоянии умопомрачения.
– Проголодалась? Мама тебя сегодня покормит настоящей американской едой! – воскликнула Роуз, складывая пакеты на заднее сиденье.
Упаковку кокосового маршмэллоу она оставила на дорогу. Поправила прическу перед салонным зеркалом, поставила самую любимую на тот момент кассету, прихватила пару зефиринок и завела двигатель.
– Представляешь, парень, с которым я только что познакомилась в супермаркете, оказывается, из Турции, – подмигнула Роуз отражению дочки в зеркале заднего вида.
Все в девочке было практически идеально: носик кнопочкой, пухлые ручки, ножки – все, кроме имени.
Родственники мужа захотели назвать ее в честь прабабушки. Как же Роуз сожалела о том, что не решилась перечить свекрови! Не лучше ли было бы дать ей несколько менее экзотическое имя? Например, Энни, Кэти или Синди. У ребенка должно быть детское имя, а «Армануш» звучало совсем не по-детски. В нем было что-то такое холодное, зрелое. Взрослой женщине оно, вероятно, и подошло бы, но… Неужели придется ждать, пока малышка превратится в сорокалетнюю даму и тогда, может быть, свыкнется со своим именем… Роуз закатила глаза и съела еще одну зефиринку. И тут ее осенило. С сегодняшнего дня она будет называть дочку Эми! В знак крещения малютке был послан воздушный поцелуй.
Они стояли на перекрестке в ожидании зеленого света, и Роуз барабанила по рулю в такт песне Глории Эстефан.
Мне не нужна современная любовь, вся эта суета.
Что сделано, то сделано, настал мой черед веселиться.
Мустафа положил перед кассиршей скромные приобретения: оливки, замороженную пиццу со шпинатом и брынзой, по банке грибного супа, куриного супа-пюре и супа с лапшой. До переезда в Америку он, конечно, никогда не готовил. И всякий раз, пытаясь что-то соорудить на тесной кухоньке квартиры, которую снимал на пару с другим студентом, он чувствовал себя свергнутым с престола королем в изгнании. Увы, минули дни, когда его кормили и обслуживали обожавшие его бабушка, мать и четыре сестры. Теперь на него легло тяжкое бремя: надо было самому мыть посуду, убираться, гладить и, самое страшное, ходить в магазин. Возможно, было бы проще, если бы он только перестал все время думать, что выполняет чужую работу. Мустафа совсем не привык к домашним хлопотам, не больше, чем к одиночеству.
Его сосед, студент последнего курса, был родом из Индонезии. Он мало разговаривал, много работал и каждую ночь засыпал под странные записи типа «Шум горных потоков» или «Пение китов». Мустафа надеялся, что с соседом ему в Аризоне будет не так одиноко, а вышло совсем наоборот. По ночам он лежал в кровати один как перст, за сотни миль от родных, и тщетно боролся со звучавшими в голове голосами. Они обличали его и ставили под сомнение, что он вообще из себя что-то представляет.
Мустафа плохо спал. Ночь за ночью он смотрел старые комедии или сидел в Интернете. Это помогало заглушить мысли. Но днем они возвращались. По дороге в университет, на переменах между лекциями или во время перерыва на ланч Мустафа невольно начинал вспоминать Стамбул. Как бы он хотел забыть его, стереть память, перезапустить программу, удалив навсегда все хранившиеся в ней файлы!
Предполагалось, что в Аризоне Мустафа спасется от злого рока, нависшего над мужчинами рода Казанчи. Но сам он ни во что такое не верил. Он бежал от предрассудков, бусин против сглаза, гаданий на кофейной гуще и прочей принятой в его семье ворожбы, скорее следуя безотчетному импульсу, а не по осознанному выбору. Для него все это относилось к темному и запутанному женскому миру. А женщины были тайной, как ни крути. Странное дело, он вырос, окруженный множеством женщин, но всю жизнь их сторонился.
Мустафа был единственным мальчиком в семье, где мужчины умирали слишком рано и внезапно. У него появлялись сексуальные желания, а рядом были сестры, о которых нельзя было и помыслить, для его фантазий это было табу. И все же иногда он предавался грязным мыслям о женщинах. Сначала он влюблялся в девочек, которые не хотели иметь с ним дела. Испугавшись, что его могут отвергнуть, осмеять и оскорбить, Мустафа стал вожделеть женщин на расстоянии. В этом году он с ненавистью разглядывал фотографии топ-моделей в американских глянцевых журналах, словно упивался мучительным осознанием того, что никогда столь совершенная женщина его не захочет.