— Раз зашел разговор о театре, Джанет, хотите сегодня вечером сходить со мной куда-нибудь? — спросил Майетт.
Он назвал ее по имени, чувствуя себя с ней непринужденно после того, как узнал, что ее мать была еврейка, а дядя у него в руках.
— С удовольствием пошла бы, но я обещала мистеру Сейвори пообедать с ним.
— Мы могли бы пойти в ночное кабаре.
Но он не собирался позволять ей обедать с Сейвори. Весь день он был слишком занят и не мог побыть с ней; ему пришлось провести в конторе много часов, распутывая все дела, которые Экман так искусно запутал; да еще нужно было нанести кое-кому визиты. В половине четвертого, проезжая на машине через Ипподром, он увидел, как окруженный детьми Сейвори фотографирует; он снимал быстро, успел три раза нажать грушу, пока такси проезжало мимо, и всякий раз дети потешались над ним. Только в половине седьмого Майетт вернулся в отель.
— Мисс Пардоу у себя, Калебджян?
Калебджян знал все, что происходило в отеле, Его полная осведомленность объяснялась только непоседливостью: он вдруг нырял куда-то из пустынного холла, с шумом носился вверх и вниз по лестницам, проникал в отдаленные гостиные, а потом возвращался к своей конторке и сидел без дела, зажав руки между коленями.
— Мисс Пардоу переодевается к обеду, мистер Карлтон Майетт.
Однажды, когда один из членов правительства останавливался в отеле, Калебджян огорошил дотошного сотрудника британского посольства, позвонившего по телефону: «Его превосходительство в уборной. Но он пробудет там еще не больше трех минут». Калебджян рысцой бегал по коридорам, подслушивал у дверей ванных, затем возвращался к своей конторке, где ему нечего было делать, кроме как раскладывать в голове по полочкам крохи полученных сведений. В этом была вся жизнь Калебджяна.
Майетт постучал в дверь номера Джанет Пардоу.
— Кто там?
— Можно войти?
— Дверь не заперта.
Джанет Пардоу почти кончила переодеваться. Ее вечернее платье лежало поперек кровати, а она сидела перед туалетом и пудрила себе руки.
— Вы и в самом деле собираетесь обедать с Сейвори?
— Так ведь я обещала!
— Мы могли бы пообедать в «Пера-Палас», а потом пойти в «Пти Шан».
— Вот было бы чудесно! — сказала Джанет Пардоу и принялась красить ресницы.
— Кто это? — Майетт указал на большую фотографию в складной рамке: женщина с квадратным лицом. Волосы круто завиты; фотограф попытался заретушировать резкие очертания ее подбородка.
— Это Мейбл. Она ехала со мной в поезде до Вены.
— Я вроде бы ее не видел.
— Теперь она коротко подстрижена. Это старая фотография. Мейбл не любит сниматься.
— Она выглядит мрачно.
— Я поставила здесь ее фото на случай, если стану гадко себя вести. Она пишет стихи. На обратной стороне написаны какие-то. По-моему, очень плохие. Я ничего не понимаю в поэзии.
— Можно я прочту?
— Конечно. Вам, наверное, кажется забавным, что кто-то посвящает мне стихи. — Джанет Пардоу посмотрелась в зеркало.
Майетт перевернул фотографию и прочел:
Стройна, скромна, но, как вода, прохладна
И недоступна, хоть и ненаглядна.
Русалка, знаю я твою беду.
Стремишься в море, а живешь в пруду.
Здесь затхлый омут, потерпи чуть-чуть.
Отправишься ты в море, в дальний путь.
— Оно нерифмованное. Или рифмованное? А все-таки, что оно означает?
— Я думаю, оно звучит как комплимент, — ответила Джанет Пардоу, полируя себе ногти.
Майетт сел на край кровати и стал рассматривать Джанет. «Что бы она сделала, если бы я попытался соблазнить ее?» — подумал он. Ответ он знал: она бы рассмеялась. Смех — лучшая защита целомудрия.
— Вы не будете обедать с Сейвори. У меня такие люди вызывают отвращение. Выскочка из-за прилавка.
— Дорогой, я же обещала. А кроме того, он ведь гений.
— Вы сейчас спуститесь со мной вниз, быстро сядете в такси и будете обедать в «Пера-Палас».
— Бедняга, он никогда не простит мне этого. А было бы забавно.
«Вот так-то, — подумал Майетт, поправляя черный галстук. — Все теперь просто, когда я знаю, что ее мать была еврейкой». Было так легко без умолку разговаривать с ней во время обеда и вести ее под руку, когда они шли пешком от «Пера-Палас» к «Пти Шан», расположенному возле английского посольства. Ночь была теплая, ветер утих; все столики в саду были заняты. Суботица стала еще более нереальной, когда он вспомнил, как снег бил ему в лицо. На сцене француженка в смокинге важно расхаживала с тростью под мышкой и пела песенку о «моей тетушке» — благодаря Спинелли эта песенка стала популярной в Париже лет пять тому назад. Турки смеялись и болтали, как горластые домашние птицы, потягивая кофе и качая маленькими, словно покрытыми перьями головами, а их жены, с одутловатыми тупыми лицами, лишь недавно освобожденные от чадры, сидели и молча глазели на певицу. Майетт и Джанет Пардоу шли вдоль сада в поисках свободного столика, пока француженка пронзительно кричала, смеялась и вышагивала, безнадежно предлагая свои непристойности безразличным и невеселым зрителям. Пера круто спускалась вниз, у их ног огни рыбачьих лодок на Золотом Роге вспыхивали, как карманные фонарики; официанты сновали вокруг, подавая кофе.