— Ребе, они суждены друг другу с сотворения мира, — заявил он. — Мы убьем двух зайцев сразу.
— Совершенно не понимаю, почему я раньше до этого не додумался, — отвечал раввин, сам себе удивляясь.
Не теряя ни минуты, Копл-шамес отправился к Бейле-окунальщице поговорить о деле. Проходя по рыночной площади, он останавливался у каждой богатой лавки и рассказывал о своем благом поручении. Благочестивые евреи, а еще больше — их супруги, настоящие «доблестные жены»[48], желали ему светлого рая за это доброе дело.
Помимо того что долинецкие обыватели устали принимать по субботам и праздникам вечного ойреха Майданикера, они были не вполне спокойны, видя неженатого, но полного богатырских сил человека. Обыватели не столько боялись того, что Фишл случайно согрешит в деревне с какой-нибудь мужичкой, сколько того, что иноверцы в конце концов отобьют его, уговорят, не дай Бог, выкреститься, что им уже не раз удавалось проделать с невежественными бедняками, из тех, что постоянно отираются среди необрезанных.
Также люди были не вполне спокойны насчет засидевшейся в девках Йохвед, дочери Бейле-окуналыцицы.
Боязни, что она согрешит, по правде говоря, не было, потому что эта Йохвед не только не отличалась молодостью и чрезмерной красотой, но, ко всем прочим «достоинствам», хромала, сильно хромала, так, что при каждом шаге одно из ее худых бедер остро выпирало сбоку живым укором миру и людям. Никто даже не подозревал эту девицу в том, что она может сбить кого-нибудь с пути истинного. Беспокоило то, что она, в ее положении, засиделась в девках. Дело в том, что Йохвед, хоть и была девушкой, помогала своей матери в ее банной работе, прислуживала молодухам и невестам[49] в микве. Женщины чувствовали себя неловко рядом с девушкой, которая все время прислуживает другим, а сама замуж не выходит. Побаивались сглаза, тихого проклятия ожесточившейся старой девы.
— Реб Копл, сам Бог вас надоумил, — хвалили шамеса женщины на рынке, — ступайте прямиком к Бейле, в добрый час.
С наибольшим пониманием выслушала шамеса сама Бейле-окунальщица. Высокая, иссохшая вдова, суровая, как мужчина, измученная тяжким трудом, закаленная заботами о куске хлеба и тяготами воспитания детей, Бейле мигом ухватила суть дела и не позволила шамесу напрасно тратить время на сватовство и уговоры.
— К чему лишние слова, реб Копл? — сухо сказала она, прервав шамеса взмахом своей жилистой, по-мужски натруженной руки. — Я про свою Йохвед все сама знаю. Приводите его. По мне, так я бы разбила тарелку еще до конца Пейсаха.
Не успела Бейле посыпать пол желтым песком и расправить скатерть поверх нескольких досок хромого пасхального стола, как Копл-шамес явился с рыжебородым женихом, который уже снял с себя раввинский кафтан и снова облачился в свою вечную капоту, пропахшую свиной щетиной.
— Скажи «с праздником», — учил жениха Копл-шамес.
Фишл пробормотал «с праздником» и грузно уселся на выскобленную лавку, которая заскрипела под его тяжестью. Его овечьи глаза, доверчивые и безгранично добрые, безучастно смотрели прямо перед собой. Совсем по-другому обстояло дело с широкими ноздрями короткого мясистого носа, которые были полны движения и жадно, с вожделением вдыхали запахи съестного. Эти подвижные ноздри сразу же разнюхали, что в черных чугунках на обмазанной глиной плите готовится что-то пасхальное и вкусное. Вскоре они отчетливо различили аромат картофеля, жаренного на масле и луке, и кисло-сладкий аромат борща. Рот Фишла тут же наполнился слюной от этих дразнящих запахов. Сквозь шевеление бороды и усов можно было различить, как он уже точит зубы на еду, подобно тому как птица острит клюв при виде зерен. Каждый раз, когда вдова переставляла чугунки на плите, вырывающиеся языки огня весело мерцали в рыжей бороде Фишла, превращая ее в червонное золото.
48
Так названа женщина в Притчах Соломоновых (Притч., 31:10–31). Этот отрывок из Притч исполняется за субботним столом как величальная хозяйке дома. «Жена доблестная» — традиционное обозначение благочестивой замужней женщины.