«Опять, пожалуй, кровяное давление повысится», — раздраженно вздохнул он.
Он переоделся в пижаму и выпил на сон грядущий две большие рюмки коньяка. Он любил коньяк, от него в голове шли мысли ясные, легкие, и жизнь казалась простой, приятной и удобной. Сейчас коньяк тоже помог, и Дмитрий Афанасьевич уснул сразу, едва голова опустилась на подушку. А проснулся, как часто просыпаются вагонные пассажиры, от тишины, от ощущения, что поезд стоит и стоит давно.
Он сел в постели разбитый, обессиленный и раздраженный. Расслабленно дрожали руки, сердце колотилось где-то под горлом, и судорожное его биение отдавалось в виски и кончики пальцев. Значит, и во сне продолжился этот мучительный спор с самим собой? И по-прежнему было в этом споре что-то неясное, беспокойное, недоговоренное, не в его пользу.
В вагоне и за окном было тихо. Все кругом и везде спало. Устало посапывали под полом тормоза, и похоже было, что это мерно дышит во сне сам вагон. Но вот в тишине родился веселый и звонкий звук, словно ударяли по клавишу рояля, сначала робко, потом все смелее и смелее. Это шел по составу осмотрщик вагонов и бил молотком по бандажам колес. Звон приблизился, разлился под полом купе, и тотчас хрипловатый после сна голос спросил где-то рядом:
— Простите, это какая станция?
— Это станция Любянь, — ответил веселый голос и поставил точку ударом молотка.
Название станции показалось Дмитрию Афанасьевичу знакомым. Он обрадовался, когда потянуло курить, и направился к двери, но в коридоре послышались осторожные шаги, шепот, потом вежливый голос проводника тихо сказал:
— Разрешите помочь. Давайте ваш чемоданчик.
В стенку купе ткнулся угол чемодана. Кто-то высаживался. Дмитрий Афанасьевич подождал, пока шаги удалились, и вышел в коридор. За окном уже белело. Огни на путях горели неярко, словно устали после ночного дежурства. А на блестящих полосах рельсов и в луже нефти между ними уже отражался радостный розовый свет не видного из вагона востока. Проводник вернулся в вагон, юркнул в свое отделение и вышел с желтым флажком: значит, поезд отправляется.
— Кто вышел только что? — зевая, спросил Горелов.
— Из девятого купе гражданка, депутат Верховного Совета, а с ней лейтенант, — ответил на ходу проводник.
— Как? — крикнул сдавленно Дмитрий Афанасьевич и бросился вслед за проводником.
Тот стоял уже в дверях тамбура с флажком наготове, и через его плечо Горелов увидел Катю и сына. Они разговаривали с носильщиком, повернувшись спиной к поезду. Встав на цыпочки, Дмитрий Афанасьевич крикнул жалобно, растерянно, едва слышно:
— Подождите!
Но Катя услышала его. Она быстро обернулась, нашла глазами Горелова и отчаянно поднесла руки к горлу, как ночью в купе, когда призналась в любви.
В этот миг поезд тронулся так мягко, что казалось, будто перрон медленно поехал назад, а в Дмитрии Афанасьевиче взметнулось страстное желание все опрокинуть, вырваться из гнетущей душу путаницы, выпрыгнуть из вагона и бежать к ним. Горелов оттолкнул проводника, схватился за поручень и нерешительно опустил ногу на ступеньку. Перрон уже мчался назад, а вместе с ним словно улетала и Катя, ее руки, стиснувшие горло, ее немигающие глаза.
— Товарищ генерал-директор, что вы делаете? — плачуще закричал проводник. — Не хочу я за вас отвечать!
Бережной, но твердой рукой он схватил Дмитрия Афанасьевича и втащил его на площадку.
— Пустите! — тяжело сказал Горелов.
Но проводник уже повернулся к нему спиной и снова выставил флажок.
Старчески горбясь, Дмитрий Афанасьевич вернулся в вагон и вошел в купе, забыв закрыть дверь. Он сел, положив на столик руки, сжатые в кулаки.
Они не имеют права так расстаться с ним! Да, да, да, не имеют! И он найдет их! Он наведет справки, как только приедет в Москву, или еще лучше: слезет на следующей станции и вернется в Любянь. И так поступать с ним нельзя, нельзя! Несправедливо и жестоко так поступать!
Он громко вздыхал, и вдруг — неожиданно! — увидел себя со стороны (так бывает только во сне), увидел пронзительно ясно и беспощадно, что никаких справок он наводить не будет, ни на какой станции не слезет, потому что не нужна ему ничья любовь и преданность.
Чувство безысходного одиночества, от которого в страхе закрывают глаза старые люди, потерявшие все самое родное и близкое на земле, с такой силой рвануло его душу, что, ухватившись руками за голову, он повалился лицом на столик. Проводник, вернувшийся в вагон, посмотрел удивленно на генерал-директора. Голова его бессильно лежала на столике, а плечи вздрагивали. Проводник деликатно кашлянул в кулак, но генерал-директор не шевельнулся.