И вот, набравшись сил и мужества, она поднимается с постели и снимает с себя плащ. Душившие ее слезы выплеснулись на щеки, и она подходит к своему большому, антикварному, вставленному в замысловатую золоченную раму зеркалу, которое висит на стене напротив ее подушки и навевает ей по утрам мысли о бренности всего земного. Много лет тому назад Антон привез это зеркало из Ленинграда, увидел в комиссионке и решил ее обрадовать, вот и тащил зеркало на своем горбу. Она тогда спросила, почему он это сделал, он ведь не любил ходить по магазинам, а у них хватало дома зеркал, но он, оказывается, вспомнил, как она где-то в гостях не смогла отойти от похожего зеркала, так оно ей пришлось по душе, и ему пришло в голову сделать ей приятный сюрприз. Она всегда умела сдерживать себя, только вот сейчас, потому что две смерти... Но тогда у нее тоже брызнули слезы из глаз. Зеркало они решили повесить у нее в комнатке, а не в спальне, и так и осталось оно там висеть навсегда, насмешливо напоминая о том дне, когда у нее от благодарности к мужу брызнули слезы, и когда она еще была красивой и ее не старили эти морщины, и особенно вот эта - прорезающая лоб наискосок. Вот она стоит у зеркала с мокрым плащем в руках, и два смутных, еле слышных звука, не считая тех, что проникают, как обычно, в комнату с галдящей о чем-то своем улицы, - плеск равнодушно бьющей из крана воды и ритмичный храп молодого и неизвестно отчего уставшего зятька, - мешают ей сосредоточиться и вспомнить: кто же все-таки украл у нее красоту и грацию, кто довел ее до этой странной минуты, минуты осознанных невозвратимых потерь и неосознанного сопротивления неизбежному будущему...
X X X
И на черта дался мне этот концерт.
Видит бог: время, когда я относился к итальянской классической опере с благоговением, давно кануло в вечность. Говоря откровенно, вместо того, чтобы нарядившись клоуном, внимать визгливым ля-солям этой очаровательной коровы Лобелли, я бы с удовольствием перекинулся лишний разок в картишки с соседями или, на худой конец, повалялся бы в постели, но под напором привходящих обстоятельств невозможно, совершенно невозможно устоять! Все против меня, все решительно: от высшего, тэк-с сказать, света, всех этих Батиашвили, Бродзели, Санадзе, Ласаридзе, Лапаури, Читанава, - и вплоть до собственной жены. Как пронюхала о том, что в Тбилиси приезжает "Ла Скала", потеряла сон и аппетит. То давление у нее упадет, то занавески на окнах не так занавешаны, то еще что-то... Успокоилась только когда я выторговал у этой мещанки Лили, жены Ковзоева, двухместный абонемент в шестом ряду партера. Небось, наобещала ей с три короба, а я, Директор, выполняй! Сегодня она даже не соизволила подождать меня, улизнула с утра к своей Лили, - посплетничать и язык почесать,- села в свой "Фольк" и адье, будь здоров! Бабе шестьдесят с лишним, а строит из себя малолетку. И славно, что улизнула! Хорошо, что она умеет водить машину, иначе надоедала бы мне здесь целыми днями. Как уехала, мы сразу засели за пульку, - им-то, счастливым соседям моим, в город сегодня не надо, - и отлично провели время. Еле заставил себя встать из-за стола. Играли мы по маленькой, но карта не шла и я проиграл рубликов сорок, малоприятно. Посочувствовали мне, сукины дети, и правильно сделали. Я бы тоже посочувствовал. А сейчас приходиться жать на газ, дабы успеть заскочить домой, принять душ, переменить белье, одеться, нацепить на себя - в эдакую-то жару - галстук, заехать к Ковзоевым, посадить всю эту ораву в машину, и потом долго-долго рыскать вокруг оперного театра, подыскивая удобное место для парковки, черт бы их всех подрал! Вот и жму...
Смешная штука - жизнь. Разве мог я в дни своей полуголодной юности всерьез предпологать, что когда-нибудь и мне, будущему профессору и Директору, достанется роскошная, в два этажа, дача в Цхнети, и что в моем гараже будут нежиться две иномарки? А теперь... Мой "Вольво-Круйзер" - агрегат всему городу на зависть. Вот и жму на газ, стрелка спидометра подрагивает у отметки "сто", но я уверен - мой зверюга не подведет. Да и "Пастораль", надо признать, великолепное шоссе. Широченное и гладкое как зеркало, не хуже чем где-нибудь в Бельгии, ездить по нему одно удовольствие. Не могу забыть, полвека здесь змеей вилась узенькая двухрядка, считавшаяся правительственной трассой. А я был молод, молод, молод! Да-а, было времечко! Много воды утекло с тех пор, хм-хм... Нет, смешная все же штука - жизнь. О даче в Цхнети, да и о директорстве, я тогда мечтать, конечно, не мог. Слава всеобщему прогрессу и процветанию, нервирует и сводит с ума только одно - возраст. Но успехи геронтологии вселяют в меня надежду. Шестьдесят пять, - это еще не старость. Я, как и мой верный "Вольво-Круйзер", на полном ходу, и выгляжу молодцеватее своих щенков, ух, чтоб их материнское семя. Тявкайте, тявкайте - вам еще не скоро делить наследство. Черт меня побери, если я не доживу до девяноста!... Узенькая вилась здесь тогда дорожка, да и та была не из лучших - петляла, выбоины да рытвины на асфальте. Впрочем, все доперестроечные дороги были такими. Нелегкая была жизнь, почти всем доставалось на орехи почем зря, а нонешние шалопуты избалованы до крайности, ничего для них не жалеем, как тут им не избаловаться! Наша вина, наша. В мое время все было иначе. Шла борьба за приличную жизнь и за место под солнцем дрались не щадя живота: расталкивали конкурентов руками, давили сами, чтоб не быть раздавленными другими. А хорошо бы завести знакомство с этой, как ее, Лобелли, чтоб сегодняшний вечерок не выпал пустым номером и просранным префом. Надо поговорить на эту тему с директором гостиницы. Недаром я устроил в институт его балбеса, пускай теперь подсобит маленько. И если выгорит... Как забавно поглупеют лица моих партнеров по префу, вот было бы здорово! По-моему, для этой заморской телки я и в свои шестьдесят пять достаточно импозантен. Есть еще порох в пороховницах. После концерта надо будет на полчасика отделаться от моей дражайшей половины, как-нибудь попасть в артистическую, а дальше я надеюсь на свои экспромты, красноречие и знание итальянского, "кара миа...". Ради такого конца стоит поддать на газ...
X X X
Вчера вечером ты хлестал водку из горлышка, орал пьяные песни, ругался как скот, лез в драку и, конечно, совсем не думал о том, каким будет неизбежное отрезвление. Ох, если бы... Если бы ты опомнился хоть на секунду, вспомнил о горьком похмелье, которое ждет тебя утром. Если бы постарался живо представить себе фактуру отвратительной лавы, что круша внутренности поднимается из глубины желудка. Если бы ведал, что творишь в пьяной эйфории. Если бы не терял способности оценивать вред, который тебе же и нанесут выпаленные в злом горячечном бреду лишние слова. И если бы тебе не казалось, будто все тебе нипочем и любое море по колено. Если бы. Но человек пьющий, жалкое подобие хомо сапиенса, способен жить только настоящей минутой. Вчера ты потерял лицо, а сегодня сожалеешь об этом, но увы! - слишком поздно...
... Странные мысли посещают меня, однако, во время моих ежевечерних прогулок. Признаюсь, я давным-давно не притрагивался к спиртному. В мои-то годы и при моей изрядно потрепанной сердечной мышце - алкогольное отравление смерти подобно. Но будь я помоложе, - клянусь всем что для меня свято, - напился бы как безработный моряк. И будь что будет на следующий день. Увы, пить мне никак нельзя, я давно уже не претендую на то, что кто-то отпустит мне грехи, вот и остается гулять по зеленым улочкам родного города, гулять и воздыхать по прошлому. Но, раз уж мне запретили туманить себе сознание спиртным, я решаюсь на маленькую уловку. Гуляю я не просто так, а с заранее обдуманным намерением. Наконец и мне довелось испытать на собственной шкуре справедливость весьма спорной, на первый взгляд, поговорки: преступника неудержимо влечет на место преступления. Для стороннего наблюдателя, - ну скажем, для случайного постового, - эта картина не может представлять какого-либо интереса: старый обиженный человек не спеша прогуливается среди древних, как и он сам, тяжелых шестиэтажек, давно растерявших остатки былого лоска. Фасады этих домов образуют периметр некоей простой геометрической фигуры, и взору проникшего вовнутрь сей фигуры стороннего наблюдателя открывается раздольный двор, заставленный длинными столами и лавочками, - ветхими и кое-где подгнившими, но все же не растерявшими в наш век безумных скоростей свою притягательную силу, - и, кроме того, странное сооружение: нечто вроде первобытной волейбольной площадки, используемой ныне славными обитателями этих потресканных домов вместо автомобильной стоянки. Сторонний наблюдатель, вне всяких сомнений, при виде всех этих столов и лавочек равнодушно промолчал бы, разве что необязывающе поцокал языком, как бы сожалея о днях давно минувших, но уму и сердцу старого человека картина эта далеко небезразлична. Здесь он рос, бегал по двору в коротких штанишках, отсюда повезли на кладбище его отца и здесь поседела его мать. Вон тут, по-соседству, жил его верный друг, а вон в той квартире повыше, пребывала когда-то любопытнейшая личность, - все почему-то звали ее просто: Хозяин, - не раз вступавшая в конфликт с писаным законом, но ухитрявшаяся всегда вылезать сухим из воды. С Хозяином старика связывает особой прочности нить. Хозяйская обитель была размерами поболее, чем у соседей, так как состояла из двух смежных, присоединенных друг к другу квартир, и вообще - тогда он считался богатым человеком, одним из самых богатых в городе. Вот и эта волейбольная площадка, или, если угодно, автомобильная стоянка, когда-то была построена на его деньги. А деньги он обычно хранил в железном сейфе, установленном в его кабинете. Хозяин любил свой сейф, он любил его так, как любил бы собаку, если бы она у него была, называл его ласково "сейфуленька" и, бывало, расхваливал его прелести особо доверенным собутыльникам - один из самых богатых людей в городе любил прихвастнуть. Старик входит во двор, садится на лавочку и вспоминает о былом. Хозяина давно нет в живых, друга детства тоже, но пылкие словесные баталии между юными рыцарями благородных идеалов семидесятых - благополучными студентами местного университета, - далеки от завершения. Как забыть о горячих спорах под коньячок и закуску: спорах о честности, о смысле жизни, о справедливости общественного устройства, о любви и о ненависти, и о прополке сорняков тоже, - а как иначе можно наставить жуликов на праведный путь? Вспоминает старик и о том, что эти споры однажды ночью привели его в квартиру Хозяина, только вот Хозяина, как назло, не оказалось дома, и заставили его - ну да, эти споры и заставили, - вскрыть и очистить хозяйский сейф. Вспоминает он и о кожаных перчатках, которые потом выбросил в реку. Вспоминает и о том, как быстро-быстро, опасаясь как бы его не застали за этим шкодливым занятием, перекладывал пачки банкнот из сейфа в чрево вместительного черного портфеля, и как для последней пачки не хватило места, и как он впопыхах забросил ее обратно в сейф, и о том, как они с другом играли в беспроигрышный волейбол той незабываемой ночью, и чем все это кончилось, и как невообразимо давно все это было, и, конечно, про феерический костер в загородних сумерках - костер в пламени которого, разбрызгивая во все стороны разноцветные искры, горели деньги, деньги, деньги...