После одной из встреч батька вызвал своего казначея и приказал выдать мне под расписку пятьсот рублей керенками, ту сумму, которую мы ему ассигновали в июне тысяча девятьсот восемнадцатого... "За Нестором Ивановичем никогда не пропадет, - сказал он своим металлическим голосом и обнажил в улыбке крупные желтые зубы. - Как там диван, обновили?"
Диван не обновили. Кожа пришла в полную ветхость. Из дыр торчали ржавые пружины. Если Махно рассчитывал на то, что диван займет почетное место в музее анархии, он ошибался. Скорей всего, диван скоро окажется на свалке. И не исторической - обычной.
Миновав диван, я свернул по коридору налево и распахнул хорошо знакомую мне дверь.
Зигмунд, бородатый и низкорослый, как обычно, сидел за своим просторным столом в глубине комнаты и что-то быстро писал, нервно ерзая локтем по раскиданным на столе бумагам. На скрип двери он поднял голову, уставился на меня близорукими глазами и недовольно буркнул:
- У нас принято стучаться, товарищ!
- Постараюсь учесть.
- Вот, вот, постарайтесь, - сказал он и осекся, поспешно схватив со стола пенсне, нацепил его на переносицу.
- Косачевский?!
Встреча приобретала несколько театральный характер.
- Живой?!
- Живой, - как можно убедительней подтвердил я, опасаясь взрыва эмоций: Зигмунд не был чужд сентиментальности.
Мои опасения подтвердились. Колобком выкатившись из-за стола, Зигмунд подскочил ко мне и вцепился обеими руками в отвороты шинели. Мы поцеловались.
- И впрямь живой, - удивленно сказал он, отстраняясь и заглядывая снизу вверх в мое лицо. - Никак не думал, что еще раз тебя увижу.
- Почему?
- Да тут у меня один сукин сын был... Рассказывал, как тебя расстреляли...
"Сукин сын" было единственным сильным выражением, которое Зигмунд взял себе на вооружение из богатейшего арсенала русских ругательств. И тут, на мой взгляд, сказывалось некоторое пренебрежение к многовековой истории Руси, где этот арсенал трудолюбиво и любовно пополнялся еще со времен татаро-монгольского ига.
- Так что же тебе рассказал этот "сукин сын"?
По старой тюремной привычке Зигмунд ходил по комнате, заложив руки за спину, а я, удобно расположившись в кресле, слушал рассказ о последних часах своей жизни.
Моим убийцей, как выяснилось, был один из участников восстания в Москве левых эсеров, бывший командир отряда ВЧК Дмитрий Попов, который после разгрома восстания нашел себе прибежище у Махно. Узнав о моем приезде в Екатеринослав, Попов якобы посоветовал батьке убрать меня, или, как выражались махновцы, "украсть". Но тот заупрямился. Ему не хотелось из-за какого-то Косачевского осложнять и без того неважные отношения с большевиками, дивизии которых в хвост и в гриву гнали деникинцев. Тогда Попов решил обойтись без батьки. Когда Косачевский возвращался в Киев, в его вагон ворвалось несколько махновцев...
Расстреляли меня на каком-то полустанке, недалеко от насыпи железной дороги.
За исключением того, что перед смертью я запел "Интернационал", все выглядело довольно достоверно, тем более, что на совести Попова было немало подобных дел. Но "Интернационал" - это уж слишком.
- Ты же знаешь, что у меня никогда не было ни слуха, ни голоса.
- Что? - Зигмунд остановился, недоумевающе посмотрел на меня. - Ну, знаешь... в такой ситуации иногда появляются и слух и голос. - Он снял пенсне, протер стекла. - Никак не ожидал, что увижу тебя. А ты вот... Даже пощупать можно. Чудеса!
- Еще поцелуемся? - поинтересовался я.
- Иди к чертовой матери!
"К чертовой матери"... Прогрессом не назовешь, но все-таки некоторый сдвиг.
- А ты, оказывается, время зря не терял. Еще что-нибудь освоил?
Он засмеялся:
- О тебе на прошлой неделе Ермаш справлялся. Я ему сказал, что тебя уже давно нет в живых.
Фамилия ничего мне не говорила.
- Кто такой?
- Начальник Центророзыска.
- Ермаш... - После сыпного тифа, который свалил меня в Новозыбкове, память мне порой отказывала, но фамилии я все-таки запоминал неплохо. - Где он раньше работал?
- В ВЧК. А еще раньше - где-то в Сибири или на Урале. Кажется, тоже в ЧК.
- Не помню такого.
- Откуда же он тебя знает?
- Представления не имею.
Липовецкий, отличавшийся дотошностью, наморщил лоб и задумался. Он не выносил, когда что-либо оставалось не выясненным до конца.
- Постой, постой, - сказал он. - Ты же когда-то работал в Совете милиции. Верно?
- Верно.
- И занимался розысками ценностей "Алмазного фонда".
- Собирался заниматься, - уточнил я.
- Ну собирался. Вот потому-то Ермаш о тебе и спрашивал, - подвел он черту. - Центророзыск интересуемся "Фондом".
- Но ведь дело прекращено в восемнадцатом.
- Значит, возобновили.
- В связи с чем?
- Вот чего не знаю, того не знаю, - безразлично сказал он.
Зигмунд, занимавшийся с небольшими перерывами подпольной работой уже добрый десяток лет, считал ее единственным стоящим делом, которым должен заниматься профессиональный революционер. Все остальное в его представлении было второстепенным, не имеющим существенного значения. И, конечно же, меньше всего Липовецкого могла интересовать судьба каких-то там ценностей. Центр всего в всея находился здесь, на Варварке, все остальное - обочина.
Он поинтересовался моими планами. Они были крайне неопределенны. В связи с наступлением Красной Армии сеть подпольных центров на Украине и в Сибири неуклонно уменьшалась. Похоже было на то, что гражданская война долго не продлится. Поэтому на Варварке делать мне было нечего. Рычалов предлагал работу в Московском Совдепе, но окончательного ответа я ему не дал.
- Недельку передохну, а там видно будет.
Зигмунд неодобрительно хмыкнул: неделю отдыха он считал непозволительной роскошью.
- Остановиться у тебя есть где?
- Нет, конечно. Я же перекати-поле.
- Тогда будешь жить у меня. Я здесь рядом обитаю - во 2-м Доме Советов, бывший "Метрополь".
- У тебя же жена и дочка?
Зигмунд помолчал, а затем неохотно сказал:
- Ида в Ревеле. С месяц, как туда направили. И Машка при ней. Вот так...
- Какие-нибудь известия получал?
- Получал. Недавно товарищ оттуда приезжал. Пока как будто все в порядке.
Зигмунд тщательно протирал стекла пенсне, и я понял, что на эту тему больше говорить не следует.
- Ну так как?
Никаких возражений против 2-го Дома Советов у меня не было.
II
Если Липовецкий считал, что центр земли находится в двухэтажном особняке на Варварке, то Борин был убежден в том, что весь мир всего лишь филиал сыскной полиции, а в душе каждого скрывается сыщик.
"Не следует забывать, Леонид Борисович, что человек создан по образу и подобию божьему, - как-то в шутку сказал он, - а всевышний - великий мастер сыска".
В высказывании Борина имелась доля истины. Видимо, действительно в душе некоторых представителей рода человеческого живет сыщик, который терпеливо дожидается своего часа.
К этим "некоторым", судя по всему, принадлежал и я. Сказанные Липовецким мимоходом слова о том, что Центророзыск вновь заинтересовался "Фондом", не только не пролетели мимо моих ушей, но гвоздем засели в памяти.
Я мысленно перелистывал немногочисленные страницы этого дела, в котором основное место занимал допрос Галицкого.
Галицкого доставили ко мне сразу же после разоружения черной гвардии. Он был взвинчен и раздражен.
"Как вы думаете, Косачевский, - спросил меня после очной ставки с Ритусом бывший командир бывшего партизанского отряда, - чего бы мне сейчас больше всего хотелось?"
Отгадывать желания этого милого молодого человека в мои обязанности не входило. Но Галицкий на это и не рассчитывал.
"Больше всего мне бы хотелось поставить вас к стенке, - любезно объяснил он. - Ведь вы, большевики, разоружили не нас - вы разоружили революцию. - А затем мечтательно добавил: - Может быть, вы сами пустите себе пулю в лоб, Косачевский?"
Я вынужден был его разочаровать: так далеко мои симпатии к нему не заходили.
Естественно, что начавшаяся подобным образом беседа ничем путным закончиться не могла.