— Смотрели «Меня зовут Троица»? — спрашивал он.
— Нет! Интересно?
— Очень. Там Теренс Хил и Бад Спенсер. Вестерн. Я пять раз смотрел. А смотрели «Полицейский напрокат»? Там Берт Рейнольдс и Лайза Минелли, — да он настоящий эрудит, подумал я.
— А Flashdance видели? А «Грязные танцы»? — к беседе подключился новый участник.
— А «Братья Блюз»? — снова всплыл знакомый голос.
Они о Марксе-то не забыли? — удивился я.
— Да, — послышались ответы, — отличное кино. Здорово он в начале фильма прикуриватель выбросил в окно машины, помните?
— А «Греческую смоковницу»? А «Тор Gun» с Томом Крузом?
Беседа бесповоротно уносила безалаберных однокурсников за тридевять земель от предмета занятий.
— А «Девять с половиной недель» видел кто-нибудь? — снова чей-то вопрос.
— Нет. Я слышал только. Там такое!..
— Мои родители смотрели…
— У меня друг смотрел…
Повисла пауза. Очевидно, этот фильм не видел никто. В тишине стрелками щелкнули настенные часы, отмеряя новый час. Я понял, что вот и настало мое время, и впрыгнул в разговор:
— Я смотрел!
— И как? — выстрелили в меня несколько пар глаз.
Я не нуждался в уговорах и с удовольствием ушел в повествование: «Красавица Элизабет встречает красавца Джона, ее уравновешенность улетучивается в одно мгновение. Изощренный соблазнитель втягивает ее в эффектную любовную игру. Их свидания — это утоление голода, это мед, стекающий по ее груди, это клубника, которую он губами вынимает у нее изо рта. Их постель — это металлическая лестница в подворотне, где они занимаются любовью. И сама их любовь — это дождь, льющийся с разверзшихся небес, это землетрясение, это всесокрушающий ураган. Их любовь — это трагическая невозможность жить вместе, потому что вместо вопроса «что я могу сделать для тебя?» оба задаются вопросом «на что ты готов пойти ради меня?»». Закончил я в звенящей тишине. Первым ее нарушил музыкальный одногруппник: «Неужели они сделали это прямо под дождем на лестнице?». За этим последовал другой вопрос: «А как это было с клубникой и медом?». Потом он вежливо попросил: «Дай посмотреть фильм, пожалуйста, — и представился: — Саша Остапишин».
Остапишин
С Остапишиным мы сошлись стремительно. Как, почему? Объяснить невозможно. Ну не мой же рассказ про «Девять с половиной недель» нас сблизил. Хотя? Даже приходя вечером домой, мы чуть ли не ежедневно созванивались. Сейчас, по прошествии лет, это кажется странным, даже подозрительным. Но из песни слов не выкинешь. Обсуждали все подряд: и его юность в Белграде, там он жил с родителями, и его девчонку Нинку, и бейсбол, которым он начал усердно заниматься в центральной секции МГУ, и новые фильмы. О чем только не говорили!
С тех давних пор я выучил многие истории Остапишина наизусть. Например, эротический триллер про югославскую красавицу в белградском душе, где Александр, конечно же, выступил суперменом, а рука девушки… Она судорожно скользила вниз по стеклу душевой кабинки. Или про его одноклассника Серегу Немчинова, который оказался первым (в седьмом классе!), у кого под мышками выросли волосы — роскошь, которой завидовали многие. Школьные доктора на плановом медосмотре офигели, потому что Немчинов-то был уже «половозрелый». Ха-ха! Или про другого школьного друга, Митрофанова, который жил в доме на Большой Дорогомиловской прямо над магазином «Продукты».
А вывеска «Продукты» была для достоверности украшена изображением огромного яйца. Так вот, Митрофанов жил прямо над этим изображением. И все, конечно, шутили, что «это яйцо Митрофанова», смешно? А еще был рассказ не то об однокласснике, не то о знакомом, у которого случился секс с подружкой в пустом вагоне метро на перегоне «Кунцево» — «Молодежная». Они все успели во время этого «длинного» — три-четыре минуты — перегона. Александр рисовал такие волшебные картины, словно держал свечку: «Поезд качнуло, его рука заскользила по ее спине вниз, он чувствовал все ее изгибы, он ощущал этот шелк, этот атлас, раздался электрический треск…». Дух захватывало от тех сказочных историй. Их можно было слушать часами. Тогда я не догадывался, что that was the beginning of a beautiful friendship[11].
11
Это было началом прекрасной дружбы. Этой фразой заканчивается фильм «Касабланка» 1942 года.