Во всяком случае я не виноват, что у меня нормально крутятся шарики? Когда кровь красная, я говорю, что она красная. А когда она розовая с продресью, я говорю, что она розовая с продресью, только и всего. Это что – криминал? Может быть, мне следовало поступить так, как делают другие: надеть очки с голубыми стеклами и во все горло орать, что все вокруг окрашено в лазурный цвет и еще в голубой, как небо в ясную погоду? Да, мне следовало бы поступить именно так. Философия домашнего халата – это хорошо, это выгодно: только от такой философии пропадает желание смотреть на себя в зеркало. А мужчина, который избегает смотреть на себя, это – уже не мужчина, поверьте мне!
В течение некоторого времени мадам Труссаль де Труссо и я слышим, как в соседней комнате, кто-то с треском разламывает доски. Поскольку мы знаем, что наш Малыш растапливает огонь в камине, то, вполне естественно, не придаем этому особого значения. Как вдруг, на всех парах вбегает лакей с видом человека, которого опередили события.
На пергаменте его лица видны свежие трещины. Он что-то бормочет, а его выпирающий кадык ходит вверх-вниз, как живот старого священника, работающего капелланом в родильном доме.
– Госпожа графиня, я думаю, что требуется вмешательство мадам графини.
Он указывает своим щучьим подбородком на соседнюю комнату, где свирепствует Толстяк. Мы устремляемся туда. Я бегу позади дамы, что дает мне неповторимый случай лицезреть вальсирующие полусферы ее седалища. И мне сдается, что, говоря между нами и между прочим, Его Высочеству Берю Первому скучать с ней не приходится.
Трапезная Труссаль де Труссо имеет внушительные размеры. Одну из стен занимает монументальный камин. И кого же мы видим перед этим очагом? Иес, конечно же, Берю. Но это не тот Берю, которого я знаю. Этот Берю – вандал, этот Берю – святотатец, доламывающий ударами своей ножищи кабинет эпохи Ренессанса. Изящные выдвижные ящички кабинета, инкрустированные перламутром, уже весело потрескивают в камине.
Толстяк весь в поту и в рубашке с закатанными рукавами, что не противоречит одно другому.
– Ах ты, развалюха! – ревет он. – Вся изъедена жучками, а туда же, сопротивляется!
– Несчастный, что вы делаете! – восклицает графиня.
– Костер, моя графиня, – отвечает Громадина, доламывая кабинет последним ударом каблука.
Потом плавным округлым движением руки он вытирает пот со лба и заявляет:
– У Фелиция закончились дрова, и я откопал эту рухлядь в коридоре.
– Кабинет эпохи! – кричит криком насилуемой девочки благородная дама.
– Кабинет? – изумленно восклицает Мастодонт. И пожимает своими могучими плечами.
– А я и не понял. Я, конечно, видел в своей жизни маленькие туалетные кабинеты, но чтобы такой маленький – никогда.
– Этот человек лишился разума! – с рыданьем исторгает из себя дама Труссаль де Труссо, упав мне на грудь. – Мебель Ренессанса! Она обошлась мне в два миллиона!
На какое-то мгновение Бизон теряет дар речи.
– Два миллиона! За этот сундук с клопами, который держался только на честном слове! Не хочу подрывать ваш моральный дух, моя графиня, но все же скажу: продавец наколол вас как девочку. Я за сотенную тебе, то есть, вам, притащу с городской барахолки мебель и практичнее и прочнее, чем эта.
Он бросает в костер ножки от кабинета.
– Поверьте мне, душа моя, ничто не стоит нового!
Ну, это уж слишком. Графиня делает прыжок в направлении этого Атиллы с маникюром.
– Мон шер, – цедит она сквозь зубки, – вы законченный придурок и хам. Я запрещаю вам доступ в мой дом, пока вы не станете настоящим джентльменом.
Толстяк подавлен. Его прекрасная, цвета любимого им божоле, физиономия становится несчастной.
– Да что с вами, моя графиня? Будем мы цапаться из-за этого сортира Ренессанса! Если вам так нравятся обноски, то я пошарюсь на блошином рынке на предмет подыскать что-нибудь заместо этой конуры для недоносков. Там у меня есть дружок, который как раз торгует всякой рухлядью.
Но она остается иепреклонной.
– Уходите, месье!
Бедный Берю натягавает пиджак. Он такой несчастный! Он в таком отчаянии! И мне стало его жалко.
– Госпожа графиня, – перехожу я в наступление, – может быть, вы его простите...
Она отрицательно качает головой.
– Я просила его заняться самовоспитанием, самообразованием, короче, стать человеком, с которым не стыдно появляться на людях. Однако он остается на прежнем уровне!
Тут Берюрье не выдерживает и бурно и страстно извергает из себя всю злость, которую он обычно оставляет для торжественных случаев.
– Не надо посягать на мою честь мужчины, дочка! – взрывается он. – Я? На прежнем уровне! В этом смокинге, сшитом у Бодиграфа, в этой белой рубашке! На том же уровне! С такими граблями, за которые, чтобы они были такими, Филипп Английский стал бы платить жалованье своей благоверной! На том же уровне! И это после того,как я уже пропахал несколько глав из вашего пособия! Не обижайтесь, но вы ко всему прочему еще в сектантка! В постели со мной, да будет вам известно, вы что-то мало думаете о хороших манерах, когда зовете благим матом, мадам, вашу мать!
– Я сейчас умру! – с пафосом восклицает графиня.
– Именно это вы всегда утверждаете в том случае, на счет которого я намекнул, – скалится Берю.
Он идет к двери и говорит, размахивая своей энциклопедией:
– Я поднимаю вызов, моя графиня, хоккей, идет. Я стану светским человеком и в одни прекрасннй день вернусь сюда с такими манерами, что рядом со мной сам граф Парижский будет выглядеть продавцом ракушек.
Он кладет свою левую руку на энциклопедию правил хорошего тона будто на библию и изрекает голосом актера из Комеди-франсэз:
– Клянусь на ней!
– Госпожа графиня попросила вас выйти! – скрипит, как старая осина,лакей.
Берю в упор рассматривает его и говорит:
– Ну, ты, мумия, исчезни! Потому что до того, как я стану джентельменом, я так тебе могу врезать приемом «Кабинет Ренессанса», что, принимая во внимание твою архитектуру, из тебя как раз и получится кучка дровишек!
Затем, повернувшись ко мне, он добавляет:
– Сан-А, у меня сейчас нет времени штудировать этот Кодекс, поэтому я не знаю, нарушаю я или нет правила хорошего тона, заявляя тебе об этом, только я не хочу, чтобы ты оставался рубать один на один с мадам. Хоть она меня и отругала, я все равно питаю к ней слабость, и если ты с ней останешься тет-атет, я буду ревновать.
Все это было сказано в такой категоричной форме, что я немедля откланиваюсь:
– Мадам, после такого ультиматума я могу лишь просить у вас разрешения удалиться.
Она сухо протягивает мне руку, и я, не менее сухо, прикладываюсь к ней губами.
– Конечно, – брюзжит Толстяк, когда мы спускаемся в лифте, – тебе легко, ты во всем этом разбираешься. Что до лобзания рук и прочих нежностей, то это у тебя в крови. У тебя и язык прилизанный, и слова ты выбираешь ученые, и глаголы ты спрягаешь правильно. А я...
Его покрасневшие глаза наполняются большими крупными слезами.
– Без роду, без племени, предок – алкан. Разве с таким багажом перед тобой откроют ворота Букинджемского дворца?
Я по-дружески хлопаю его по плечу.
– Не стони, голова садовая, ты – сама простота, и это-то и подкупает в тебе. Доказать? Пожалуйста: все тебя любят. Потому быстренько запихай эту идиотскую книженцию в первую попавшуюся водосточную трубу и стань самим собой.
Но он отрицательно качает головой.