— Ну и пропадай!.. Холера тебя задави…
— Н-но… Боже мой… почему же так?.. Ведь тут вот… Мариша! хоть сейчас помереть… как тебя увидал — кончено…
Он покрутил кулаком около своего сердца. Марине было смешно глядеть на него и в то же время любопытно: он был красив, строен, силен. И щедрый был человек: она знала.
— Мариша! позвольте с вами познакомиться! — опять сказал он после долгой паузы.
Она засмеялась, пряча свое лицо в кофту.
— Мариша! — повторил он настойчиво и через плетень обнял ее.
— Уйди ты! на самом виду-то… С ума сошел?
— Мариша! скажи, по крайней мере, одно словечко… Я с нетерпения своего сердца хоть помереть готов!..
— Да-а, свяжись с вами, идолами… по всему свету разнесете… — проговорила она скептическим тоном.
— Чтобы я? Да ни в жизнь! — подавленным шепотом воскликнул Сергей. — Гром бей, молонья сверкай, разрази, Господи, мою утробу… ну, никогда!..
Он долго ее уговаривал, убеждал, клялся, звенел деньгами в кармане. Потом его черный силуэт появился на плетне, а с плетня тяжело рухнул во двор. И стало тихо. Спала станица. Один месяц не спал и безмятежно глядел на ее белые хатки и на рощи сизых верб и серебристых тополей. Да дружно звенели лягушки за левадами, перебивая робкие соловьиные трели.
IV
Город был большой, каменный и трескуче-шумный. Никогда не умолкала эта трескотня, ни днем, ни ночью, и лилась непрерывным, широким потоком, то слабея, то усиливаясь, как вода в вешняке.
И было душно, жарко, пыльно и беспокойно. В больших каменных казармах, во втором этаже, где помещалась четвертая сотня, воздух пропитался запахом конских извержений, потому что коновязи были внизу, в первом этаже. Ветерок дышал в открытые окна теплыми вздохами, как из печки, в которой варили несвежее кушанье.
Скучно было лежать. Надоело спать, тянуть однообразные песни, переругиваться, слушать сальные рассказы. Праздничный день тянулся долго и тоскливо.
— У нас теперь девки яичницу варят… Троица, — сказал Андрей Шурупов, мечтательно глядя в окно на синее небо.
Из окна видно было больше десятка высоких фабричных труб. Несмотря на праздник, некоторые дымили. Черные клубы медленно выползали и пачкали небо грязными, расплывавшимися пятнами.
Никашка лежал с закрытыми глазами и о чем-то сосредоточенно и мрачно думал. В прошлое воскресенье сотенный писарь Попов пришел звать их «погулять». Никашка охотно согласился. Андрей долго отказывался. Вдвоем с Поповым они насилу уговорили его.
Пригласили трех девиц и пьянствовали с ними всю ночь. Утром, когда подруги спали тяжелым пьяным сном, они ушли от них, не заплативши им ни копейки. Никашка, кроме того, захватил с собой брошенные у порога ботинки своей дамы: он был хозяйственный человек. И долго смеялся, воображая, как она проснется и будет ругаться…
А теперь — вот третий день он ходил мрачный как туча, чувствуя себя не совсем здоровым… Плевал и ругался самой отборной и четкой руганью. Изредка вынимал из сундучка ботинки, глядел на них с ненавистью, иногда шваркал о пол, потом опять все-таки прятал в сундучок.
— Троица… — мечтал Андрей вслух, — гуляют все… а вечером кулачки… Эх, — вдарился бы теперь… а? Никан?..
— А ну тебя, — сказал Никашка сердито, — мало тебе тут драки?.. Бей вон мужиков сколько влезет!
— Это что… Не по совести мне это… Бежит человек, а ты его еще хлещешь… для потехи… А то баб лошадьми топтать… Надысь парнишку задавили на заводе… жалко! Чернобровенький, беленький… с моего Агапку… жалко! Дощечку тащил какую-то… так с ней и лежит…
Никашка ничего не сказал и лишь вздохнул…
— Нет, а в станице я бы вдарился, — заговорил Андрей с мечтательной улыбкой. — Этак, бывало, станешь в стену… Эх!.. Жизнь!..
— Замолчи, ну тебя! — сказал Никашка с сердцем и отвернулся к стене.
Пришел писарь Попов. Он принес какого-то лекарства Никашке и папирос.
— В три дня как рукой снимет! Первое средство — капай-бальзам и травы…
Он говорил очень уверенно и убедительно. Никашка повеселел и встал. Закурили папиросы. Андрей раньше не курил, а теперь усердно, но неумело затягивался и кашлял. Но папиросы не бросал и не без гордости посматривал, как она торчит между двумя пальцами.
— Раздражает меня этот сукин сын, — сказал с добродушной злобой Никашка, кивая головой на Андрея. — Все хнычет. То насчет покоса… как там, дескать, покос без него… То насчет бабы… скучает, мерзавец, а она там небось… гм… да, жалмерка!.. А зараз вот парнишку вспомнил. Тут и так на сердце паскудно, а он со своими словами: жалко, дескать, затоптали… Сколько мы перекалечили, — всех не пережалеть!..