— Эти слова тебе не пройдут! — снова впивался в общий гомон тонкий голос урядника Попкова. — За эти слова, милый мой, возьмут в переплет!
— Я с купцов деньги не снимал! А вы — мошенники и людей морите!
— За это, голубь мой, скребанут… дождешься…
— Я, по крайней мере, служил отечеству, а ты в канцелярии подписывал да кровь нашу пил. Паук проклятый!..
— Не бреши!
— Брешут кто? Твово отца дети, — а не я!.. А у нас, по-антиллерицки, вот как!..
Звонкий и гулкий звук удара щелкнул среди общего гомона и был подобен искре. Кто-то крикнул. Взрыв общего, дружного шума закрутился вихрем и пронесся по степи, ширясь и заполняя ее зелено-черный, голый, чуткий простор… Со всех сторон побежали к кругу, столпились, лезли друг на друга. Над головами подымались кулаки, плети. Все неуклюже и беспорядочно завертелось, затолклось на месте, как будто эти люди танцевали новый, неведомый, дикий танец.
Драка сделалась общею.
— За государя императора я горло перерву! — рычал пьяным голосом Ольгин, махая кулаками и заезжая в ухо Андрею, который с засученными рукавами лез в середину толпы и с гордой радостью твердил:
— Море вброд перебредем, а не поддадимся!
Удар на мгновение озадачил его, а потом привел в бешенство. Среди шумного водоворота лиц, затылков, шапок и спутанных волос ему прежде всего бросилась в глаза свежеоцарапанная физиономия урядника Попкова, и он с крепким ругательством крикнул:
— Духу всего один градус, а лезешь…
И с размаху свалил Попкова под ноги толпы, где уже барахтался Никашка, братски обнявшись с Ольгиным. Трудно было разобрать, кто бил, кого били, за что и почему. У многих были самые разнообразные давние счеты, и теперь они всплыли наружу. Давно накипевшее взаимное озлобление разрешилось дракой, в результате которой оказалось несколько увечий. Впоследствии в протоколе местной полиции побоище было объяснено политическим спором, а дознанием жандармского управления было привлечено к ответственности несколько лиц по 103 ст. уголовного уложения.
Тесть, жена и старший брат Антон с большими усилиями вытащили из толпы Андрея. Он вырвался, кричал во все горло непонятные угрозы кому-то и жестикулировал кулаками.
— У меня гляди в оба, чтобы не выскочили из лоба!.. На войну идем! На смертный бой! Бить японцев! Вброд море перебредем, а не поддадимся! Заслужим родине животом-сердцем своим! И не столько животом-сердцем, сколько белою своей грудью!.. Я!.. Я — Андрей Шурупов — заслужу!.. Где мой конь, мой верный товарищ?..
Он отвязал коня от дуги, грубо оттолкнул жену, которая уговаривала его не скакать, зря не мучить лошадь, вскочил в седло и поскакал по степи к станице. Потом круто повернул и направился к кладбищу. Накануне он плакал тут, у подножия старого дубового креста. И теперь он лег на эту поросшую пробивающимся душистым полынком могилку и залился обильными пьяными слезами. Боевой задор вдруг упал и уступил место особому упоению невыплаканной тоски и отчаяния. Он шептал бессвязные слова. Молился, чтобы и ему привел Бог лечь тут, рядом, когда дойдет до него очередь, но не в дальней чужой стороне…
Была странная тишина кругом. Живая человеческая жизнь, шумная, дико-бестолковая и грубая, долетала сюда в смягченных, притихавших звуках, словно робея перед этим местом вечного успокоения. Чары векового молчания, таинственной, безмолвной и важной думы, принявшей в себя невыплаканное горе и скорбь страдания, окутывали здесь душу, измученную и недоумевающую, врачующим облаком глубокого покоя и подчиняли неразгаданной тайне конечного примирения.
Андрей встал, поклонился несколько раз серому кресту, посылая последний привет прощания. Вышел из ворот кладбища, сел на коня, оглянулся и не сразу отыскал его среди других таких же стареньких, погнувшихся крестов. Вдали, за телеграфными столбами, вытянулись в одну линию кибитки и арбы с сеном. Пошли… Теперь больше не остановятся. Вот заедут сейчас за Мечетный байрак, в вершине которого еще белеет снежок, а там спустятся с пригорка в лог, и скроются все эти гумна, домики, сады, кресты над могилами, церковь…