В образах Сарториуса и Кельвина писателем воплощены две крайние, взаимоисключающие позиции в современной науке - технократическая, считающая, что в процессе познания цель оправдывает любые средства, вплоть до уничтожения самого объекта познания, и противоположная ей гуманистическая традиция, согласно которой познание мира — это средство достижения благородных социальных идеалов человечества.
Иногда Лема называют "сайентистом", противопоставляя при этом его произведения сочинениям такого писателя, как Рей Брэдбери. Но формальное противопоставление сайентизма гуманизму, которое при этом имеется в виду, — ложная и несостоятельная антиномия. Если под сайентизмом понимать безусловную и слепую веру в благотворность науки и техники при любых социальных обстоятельствах, то Лем первый восстает против этого. Однако в нашу эпоху не может быть и антинаучного, антирационального, антиинтеллектуального гуманизма, и такую интерпретацию своего творчества возмущенно отверг бы и Рей Брэдбери. Подлинный и последовательный гуманизм, исторический оптимизм невозможен без глубокого внутреннего убеждения в огромном гуманистическом потенциале современной науки и техники, в органическом единстве научно-технической и социальной революции, которое Лем разделяет со многими другими выдающимися представителями прогрессивной научной фантастики нашей эпохи.
Э.Араб-Оглы
Солярис
Посланец
В девятнадцать ноль-ноль по бортовому времени я прошел мимо собравшихся вокруг шлюзовой камеры и спустился по металлическому трапу в капсулу. Места в ней хватало только на то, чтобы расставить локти. Я присоединил наконечник шланга к патрубку воздухопровода, выступавшему из стены капсулы, скафандр надулся, и теперь я уже не мог пошевелиться. Я стоял, вернее, висел в воздушном ложе, слившись в одно целое с металлической скорлупой. Подняв глаза, я увидел сквозь выпуклое стекло стенки колодца, а выше — склоненное над ним лицо Моддарда, Лицо вдруг исчезло, и стало темно — сверху опустили тяжелый конический обтекатель. Восемь раз взвыли электромоторы, затягивающие болты. Потом раздалось шипение нагнетаемого в амортизаторы воздуха. Глаза привыкали к темноте. Я различал уже светло-зеленые контуры единственного табло.
— Ты готов, Кельвин? — раздалось в наушниках.
— Готов, Моддард, — ответил я.
— Ни о чем не беспокойся. Станция тебя примет, — сказал он. — Счастливого пути!
Прежде чем я успел ответить, вверху что-то заскрежетало и капсула дрогнула. Я невольно напрягся, но ничего не почувствовал.
— Когда старт? — спросил я и услышал шорох, словно на мембрану сыпался мелкий песок.
— Кельвин, ты летишь. Всего хорошего! — где-то совсем рядом прозвучал голос Моддарда.
Я не поверил, но прямо перед моим лицом открылась смотровая щель, в ней появились звезды. Напрасно я старался найти Альфу Водолея, к которой направлялся "Прометей". Небо этих частей Галактики ничего мне не говорило, я не знал ни одного созвездия; в узком просвете клубилась искрящаяся пыль. Я ждал, когда звезды начнут мерцать. Но не заметил. Они просто померкли и стали исчезать, расплываясь в рыжеющем небе. Я понял, что нахожусь уже в верхних слоях атмосферы. Неподвижный, втиснутый в пневматические подушки, я мог смотреть только перед собой. Горизонта пока еще не было видно. Я все летел и летел, совершенно не чувствуя полета, только мое тело медленно и коварно охватывала жара. Снаружи возник противный визг — как будто ножом проводили по тарелке. Если бы не цифры, мелькающие на табло, я не имел бы понятия об огромной скорости падения. Звезд уже не было. Смотровую щель заливал рыжий свет. Я слышал гулкие удары собственного пульса, лицо горело, сзади тянуло холодком из кондиционера; мне было жалко, что не удалось разглядеть "Прометея" — он уже вышел за пределы видимости, когда автоматическое устройство открыло смотровую щель.