<...>
Об первом спектакле писать не буду — посылаю рецензии, газету, там все описано. Пришлю и все рецензии. Такого успеха у нас не было еще ни разу, ни в Москве, ни в других городах. Здесь говорят, что это не успех, а откровение. Никто не знал, что может делать театр и актеры. Все это пишу не для самопрославления, так как ведь мы же не новое показываем, а самое что ни на есть старое. Говорю — для того, чтоб показать, в каком зачаточном виде здесь искусство и с какой жадностью и любознательностью здесь хватают все хорошее, что привозят в Америку. Актер, антрепренер, знаменитость — все сливаются в общем хоре восторга. Некоторые из знаменитых артистов и артисток — хватают руку и целуют ее, в экстазе. Такое отношение, может быть, и не заслуженное нами, — чрезвычайно трогательно.
День складывается так. В 10 ч. по телефону меня будит Гзовская. Я говорю ей, что мне надо подать, она звонит в контору гостиницы, приходит милый и глупый негр, приносит разрезанный огромный апельсин с сахаром (не знаю, как он здесь называется). Это необыкновенный фрукт. Из-за него стоит жить в Америке. Стоит съесть натощак, и желудок — становится хронометром.
{70} Потом подают кофе с ветчиной. В 12 или в 1 час — репетиция. До этого какое-нибудь интервью, свидание. В 5 — обед в гостинице или в каком-то ресторане, где все жарится на вертеле, на наших же глазах. Потом поспать — и в театр, играть или смотреть за порядком. Опять знакомства, интервью и т. д. После спектакля чай в гостинице или ресторане.
Сегодня надо посылать письмо, чтоб оно пошло с быстроходным пароходом. Не могу понять, почему до сегодня я не имею телеграммы от Маруси, чтоб узнать, получила ли она мои 3 телеграммы…
После того как я послал 2 телеграммы, вдруг получаю от нее, на тот театр, где мы должны были играть, но теперь не играем. Она спрашивает о моем здоровье. Значит, она не получила телеграммы, в которой говорится, что надо направлять телеграммы на Al Jolson’s Theatre на 59-th street.
Не пойму, в чем дело. Пишу по адресу, который дала сама Маруся. Буду еще посылать телеграммы, пока не добьюсь ответа.
Очень извиняюсь, жалею, что мои письма являются запоздалыми. Пишу, когда есть время, вроде дневника. Ни Влад. Ив., ни Зине до сих пор не смог найти времени ответить. Это потому, что весь день — сплошь, без остатка, разбирается, и если неожиданно освобождается ½ часа, то спешишь лежать, от усталости.
Да, нелегко быть представителем, режиссером, директором, актером — одновременно, в группе из 60 человек с женами, мужьями и детьми. Тем не менее — я не жалуюсь. Путешествие наше интересно. А вы, бедные, как говорят, нелегко живете. Как только мы поправим наши финансы, устроим что-нибудь сверхъестественное — для посылки москвичам пайков. А может быть, не надо пайки, а что-нибудь другое?! Напишите.
Обнимаю, помню, люблю.
К. Станиславский.
Письмо Вл. И. Немировичу-Данченко
10 июля 1924 г.
Дорогой Владимир Иванович!
И я так давно не писал — собственноручно, что боюсь, как бы Вы не разучились разбирать мой почерк. Это особое искусство. От долгого писания он еще больше испортился. Отвечаю по порядку Вашего письма. Письмо Судакова прочел и подчиняюсь и одобряю все Ваши меры. 1-ю студию — отделить. Эта давнишняя болезнь моей души требует решительной операции. (Жаль, что она называется 2-й МХТ. Она изменила ему — по всем статьям.) Эту студию я называю для себя — студия Гонерилья[54].
Отсечь и 3-ю студию — одобряю. Это студия Регана. Вторую студию — Корделию — слить. Они милы и что-то в них есть хорошее, но, но и еще но… Сольются ли — конь и трепетная лань… Это задача трудная, но Вы их теперь лучше знаете, я же издали не могу себе представить, что они из себя теперь представляют после своего футуристического разгула.
Бакшеев (и Тамиров тоже?!) ушел — одним кабаком меньше. Как актер — нужный, но не на то, что он хочет. Митя Карамазов — сногсшибательно отвратителен. Лопахин отвратителен без сногсшибательности. Трудно без него, но не жалею, а радуюсь. Многих бы я еще погнал!! Кто Баев — Ершов?! (он ведь охотится на характерные роли), Подгорный, Баталов. Больше никого не вижу.
Открывать «Ревизором» — согласен, Вам виднее. Я не большой поклонник того, как он играется. Кроме Чехова (на некоторых спектаклях) — не на кого указать. Надо кое-что подправить в «Ревизоре» — согласен на все, так как я уж Вам писал, что, пробыв 2 года за границей, я ничего уже не понимаю, что и как надо в Москве. Очевидно, не то, что мне надо. Всецело подчиняюсь и на год совершенно убираю свою личную инициативу и мечтания. Верьте, что делаю это без всякого дурного чувства. Напротив, с полным сознанием того, что это до последней степени необходимо. Если можно еще спасти МХТ, то это можете сделать один — Вы. Я — бессилен. Я — притупился совершенно. За два года пришлось столько ругаться, что теперь я не имею больше никакого авторитета, тогда {159} как Вы, напротив, — накопили огромный. Поэтому лично я стою за предоставление Вам — полной диктатуры. Я по крайней мере постараюсь себя держать в руках и всегда передавать Вам свой голос. Но самое главное — никаких заседаний не делать. Ни — одного. Если Вам нужен совет — Вы призываете в кабинет к себе или просто делаете совещательное заседание. Узнали, что думает каждый, а решать будете сами — один. Актеры — а тем более наши разнуздавшиеся и самовлюбленные — не могут править делом.
Я на год ни от чего не отказываюсь, но если можно — прошу убрать меня с административного поста. И тут — без всякого дурного чувства, а лишь от сознания своей непригодности.
Играть «Федора» тоже согласен, но не обманывайте себя — и я, и Качалов играем — плохо. Или вернее — никак. У Качалова хоть грим и фигура не плохи — иконописно, а у меня — с картины Неврева. Успею ли, и можно ли искать другой грим и костюм, — не знаю, да и стоит ли.
Но, повторяю, играть буду, раз надо спасать театр. И это буду делать с хорошим чувством. Как умею. Но не рассчитывайте на эффект[55].
Спектакли должны быть прекрасными, — согласен очень, от всей души, но как это сделать?! Как слить превосходных, очень опытных, с прекрасными индивидуальностями актеров (теперь уже не артистов-творцов, а актеров) — с милыми испорченными щенятами 2-й и 3-й студий. И тем не менее — это хорошо. Пусть ругают, пусть мы провалим. Лишь бы была группа людей, любящих театр, чего-то желающих, ради чего-то крупного работающих.
Ершов — Годунов. Да Вы его видели сто раз. Он такой же. Очень красивый в гриме, очень прямой, и руки и ноги прямые. Большой и очень важный, плюс после Вишневского то, что он хорошо, умно, грамотно и понятно говорит. У Вишневского хоть животный темперамент есть, а Ершов — холоден. Когда начинает делать горячность — становится немного смешон, как добродушный мальчик, который старается придать себе важность и солидность — пожилого. Публике это может понравиться.
55
Речь идет об исполнении Станиславским роли Ивана Петровича Шуйского в пьесе «Царь Федор Иоаннович», заслужившей одобрение как публики, так и критики.