Поймите, я не критикую, а лишь забрасываю мысль. Вы подумаете, скажете нет, и вопрос снимется с очереди.
Тоже в виде личного мнения. Я продолжаю еще более сомневаться в том, чтоб мы одни — драматическая труппа — можем обслужить все 7 спектаклей в неделю. Старики этого — не могут, а молодежь 2-й студии — не доросли до МХТ. В нашем {163} помещении и пока одни, без нас, представить интереса не могут. Я считаю, что нам помощь необходима. Раз что с 1-й студией — порвано, а других студий нет — с кем же нам быть, как не с К. О.[60]
Если в бюджетном смысле драм, труппа не может себя окупить (что несомненно при такой многочисленной труппе), то ничего не остается, как выжимать сливки и лишнее отбросить, руководствуясь 4–5 спектаклями в неделю. Не забывайте, что старики все больные: Москвин — сердце (были сильные припадки), Грибунин — об нем боюсь и говорить. Между нами, он, по-моему, сильно болен. Лужский — сердце, Александров — приговоренный, Качалов — болен, Леонидов — совершенно к делу не пригоден, по-моему, не по болезни, а по распущенности.
Об Мейерхольде и Третьей студии — ничего не слыхал и не представляю себе, как это может случиться. Я — или буду работать в новом, обновленном МХТ и его студии, или совсем брошу сцену — ради другого дела, об котором пока преждевременно говорить.
Посылаю письмо — на авось, так как Вы не написали своего адреса. Ничего не остается, как послать письмо, поколебавшись, до востребования.
Обнимаю Вас, Екат. Ник. целую ручку. Радуюсь скорому свиданию.
Ваш К. Алексеев.
Письмо А. С. Енукидзе 7 августа 1925 г.[61]
Глубокоуважаемый Авель Софронович!
Ввиду того, что в ближайшее время будет рассматриваться вопрос о государственных академических театрах, Московский Художественный академический театр просит Вас обратить внимание на ту докладную записку, которая была своевременно представлена им в Малый Совнарком.
Если бы централизация, которая проводится проектом «Положения о государственных академических театрах», и была осуществлена, это неминуемо отразилось бы самым отрицательным образом на художественной деятельности МХАТ в тот момент его жизни, когда, закончив свою реорганизацию, он приступает к осуществлению своих планов большой художественной работы.
По мнению МХАТ, как и указывается им в его докладной записке, для спокойной и плодотворной деятельности необходимо закрепление за ним полной художественной и административно-финансовой {197} автономии с сохранением в то же время контроля органами Наркомпроса как выполнения идеологического плана, так и правильного расходования денежных средств, с предоставлением МХАТ прав юридического лица и с сохранением за директором МХАТ права свободного выбора его ближайших сотрудников.
Московский Художественный академический театр твердо надеется, что при рассмотрении вопроса о государственных академических театрах Вы окажете содействие закреплению тех условий, которые дали бы МХАТ возможность плодотворно работать над созданием и совершенствованием форм драматического искусства, соответствующих новым условиям жизни, осуществившимся в СССР.
Представитель МХАТ народный артист Республики Станиславский.
Письмо Е. К. Малиновской 15 августа 1925 г.[62]
Дорогая Елена Константиновна!
Только что вернулся в Москву и прочел Ваше письмо.
Возмутился, но скоро узнал, что Луначарский печатно объявил, что слух об отставке Южина — неверен и что он остается по-прежнему — директором Малого театра. Вслед за этим узнал слух или сплетню о том, как произошла эта отставка. В заботе о спасении искусства Колосков при разговоре по телефону с кем-то (кажется, из Наркомпроса) предложил свой гениальный план сокращения бюджета: увольнение народного артиста Южина. Недолго думая, они решили и тотчас же написали бумажку. Все лето этот господин, сорвавшийся из сумасшедшего дома, проделывал бесчинства[63]. Из-за них я пол-лета прожил в Москве, так как Влад. Иван, нет, Лужский уехал, и я с Подгорным трепемся по приемным. Вот пример того, чем занимается Колосков.
После наших энергичных протестов и заявлений по поводу трестирования, — он изрекает знаменитую фразу: «С этим театром (то есть с нашим) придется принять большевистские меры». Через несколько дней приходит к нам в театр какой-то Митин и предъявляет бумагу, согласно которой он назначается красным директором МХАТ.
Мы наводим справки о том — кто этот Митин. Он бухгалтер из Электрич. банка. Очень честный человек, но уволен за тупость и неспособность.
Отправляемся к Луначарскому. Он хватается за голову, разводит руками, звонит по телефону Колоскову. Мы слышим такой {198} разговор: «Этот вопрос не согласован с нами. Красный директор назначается для 2-го МХАТ, так как Немирович-Данченко отказался отвечать за него (после бития рецензента и пьесы «Король квадратной республики»). Но, — продолжает Луначарский, — МХАТ Первый на особых условиях. Это театр с мировой известностью и потому политически неудобно и т. д….» Эта попытка Колоскова пролетела. (Митин не назначен директором 2 МХАТ — Берсенев дружит с Колосковым.) Тотчас же предпринимается новая. Надо знать, что в последний день наших гастролей, в Киеве, когда все расположились на заработанные деньги полечиться и отдохнуть, — вдруг получается телеграмма от Колоскова о том, чтоб денег не выдавать, так как то, что заработано нами на жалование, — принадлежит нам, но 100 % дивидендов, об которых теперь идет речь, свыше жалования, — принадлежит не нам, а актеатрам. Результатом такого распоряжения является то, что больная Раевская, которой строжайше предписано было ехать лечиться на Кавказ, возвращается с юга в Москву и сидит все лето в Москве. Вся молодежь приехала сюда же и прохалтури-ла все лето, я остался в Москве, так как не на что было ехать за границу — к сыну и лечиться.
Но этого мало. Кроме отнятия денег, Колосков захотел заподозрить нас в каком-то преступлении (скрытой антрепризе) и прислал в контору сделать экстренную и внезапную ревизию. Мне подает бумагу какой-то толстый неприятный старик. Бумага написана с невероятной наглостью. Я захотел его попугать и сказал, что я еду к прокурору и заявляю ему о том, что я совершил преступление и прошу составить протокол, так как я роздал все деньги от дивидендов поездки. Пусть нас судят. С одной стороны, пусть выступает Колосков вместе с представителями финотдела — в качестве обвинителя, а в качестве обвиняемого явимся мы, то есть Немир. — Дан., я, Качалов, Москвин, Книппер, Леонидов, Грибунин, Раевская, Лужский, Вишневский и др. хорошие знакомые Москвы. Сбор будет полный. Что касается заявления Колоскова, то я передаю его стоявшему рядом со мной Подобеду — для нашего музея МХАТ. Боже! Что случилось с представителем фин. отдела. Он умолял вернуть бумагу и не делать скандал. «Так вот с какими поручениями вы приходите! — воскликнул я. — Вам приходится краснеть за них».
Бедного толстяка теперь уволили. И знаете кого взяли на его место!!!!!
Трудно поверить!
Знаменитого Волынского из моей Оперной студии[64]. Нас довели до того, что мы подали в Совнарком заявление, прося не назначать нам субсидии и оставить нас в покое в административном смысле. Во время обсуждения вопроса, как говорят, {199} явились какие-то друзья театра и горячо ходатайствовали (не поняв нашей просьбы) о том, чтоб нас оставили с субсидией, так как политически неудобно не покровительствовать нашему театру. Так и решили. После этого решения возобновились новые придирки и давление со стороны конторы актеатров. Мы подали новое заявление в Совнарком, вторично просим, — лишить нас субсидии, но оставить в покое. Нашу просьбу уважили. Мы перешли к хозрасчету и хотим объявить абонемент. Нам отвечают — из конторы актеатров: «С условием, что абонемент будет продаваться в общей кассе». Через несколько дней, несмотря на то, что мы перешли на хозрасчет, нам присылают от Колоскова строжайшее предписание — прислать для трестирования такие-то сведения о нашем театре, закрыть свою бухгалтерию и кассу, и все это полагается для трестирования.
61
62
63
Партийный работник Г. А. Колосков был в тот период директором Большого театра и заместителем управляющего всеми академическими театрами.