Задумывалось Общество искусства и литературы с размахом. К. С. вложил в него большие личные средства. Быть может, именно тогда впервые серьезно задумался о соотношении в его жизни двух ее направлений: театра и фабричного дела. Ему 25 лет, и он рассуждает: «Я чистосердечно не боюсь лишиться средств. Не будет денег, так пойду на сцену. Поголодаю, это правда, но зато и поиграю всласть». Поголодать ему придется, а вот поиграть всласть — не получится. Если б знать…
Открытие общества состоялось в начале ноября 1888 года, как раз в двадцать пятую годовщину со дня смерти великого Щепкина. И это уже не было случайным совпадением. Поразительно, как быстро и решительно изменились актерские приоритеты Станиславского. (Да, он теперь Станиславский, этот благозвучный псевдоним К. С. заимствовал у сошедшего со сцены актера-любителя, доктора Маркова, который ему нравился. Почтенную фамилию Алексеевых негоже было трепать по подмосткам.) В репертуаре общества играют уже не водевили и оперетки, основной репертуар Алексеевского кружка, а вполне серьезные пьесы, из тех, что сегодня мы называем классическими. И современные — тоже самого высокого уровня, как только что законченные «Плоды просвещения» Льва Толстого или «Потонувший колокол» Гауптмана. И постановочные принципы теряют свою любительскую наивность, становятся не только по-настоящему профессиональными, они стремятся противостоять рутинному профессионализму императорской сцены. Станиславский не собирается безлико вписываться в российскую театральную реальность, он с ней открыто полемизирует. Театральное баловство Алексеевского кружка превращается в серьезные театральные искания общества, год за годом (десять лет!) формирующие в Станиславском великого реформатора сценического искусства.
А просто жизнь между тем идет. В 1889 году К. С. женится на Марии Петровне Перевощиковой (по сцене — Лилина). Она классная дама в Институте благородных девиц и бесконечно талантливая актриса-любительница, его партнерша еще со времен Алексеевского кружка, в будущем — выдающаяся актриса Художественного театра. Это брак по любви, но, как многие подобные браки, он далеко не безоблачен. Оказалось, что у них разное понимание семейных отношений. Тем не менее они вместе пройдут через все сложности времени. У них появятся дети — сын Игорь, дочь Кира. К. С. их очень любил, но часто жил с ними в разлуке, пытаясь влиять и воспитывать издалека (см. Приложение, с. 375–384, 401, 403). Семья не спасет его от одиночества, в которое он начинает уже погружаться постепенно, но — безвозвратно. В 1886 году умирает его друг Федя Каш-кадамов. В 1893-м уходит из жизни отец. И это только начало утрат. Однако за видимым движением личного времени уже кроется нечто другое. Приближается — неотвратимо — момент, когда личное время К. С. будет поглощено временем историческим, станет фактором, влияющим на направление и энергию движения российского и мирового театра.
Глава третья
РОКОВАЯ СЧАСТЛИВАЯ ВСТРЕЧА
Сегодня писать о встрече Станиславского и Немировича в московском ресторане «Славянский базар» — все равно что заново изобретать таблицу умножения. Об этом, казалось бы, уже рассказано всё. Прежде всего самими участниками, которые, естественно, не обошли этого решающего момента в своих книгах. Впрочем, кажется, что даже им уже ничего нового не оставалось добавить к фактам, еще при их жизни превратившимся в эффектную театральную легенду. И как Владимир Иванович прислал Константину Сергеевичу записку с предложением встретиться. А Константин Сергеевич попросил, ввиду занятости на фабрике, поменять день встречи — и день поменяли. И как они просидели воскресенье 22 июня 1897 года в ресторане до вечера и не успели договорить. И поехали договаривать на дачу к Алексеевым в Любимовку, где продолжили обсуждение проекта нового театрального дела. В результате основные принципы были выработаны и даже записаны, двойственный союз заключен, роли в нем распределены. Теперь оставалось «всего лишь» превратить желаемое в действительное. С этого дня «процесс пошел».
Позднейшие исследователи постарались что-то разведать, снабдить известную историю новыми деталями. Тут любая мелочь казалась важной. Оскар Ремез в книжке «Голоса Любимовки», совсем небольшой, незаметно промелькнувшей (мне ни разу не встретилось на нее ссылок), нарисовал подробнейшую картину этого воскресного дня. Начиная с объявлений в газетах, сообщений о прибытии высоких лиц (церемониймейстер двора граф Комаровский и остановился-то в гостинице «Славянский базар»), новостей с ипподрома (там были разыграны призы Всероссийского дерби), расписания поездов, последним из которых Вл. Ив. и К. С. могли отбыть из Москвы. Даже приблизительная скорость перемещения от станции до Любимовки на, вероятно, присланном за ними экипаже с неизменным кучером Пирожком. Но чем больше посторонних подробностей окружают эту встречу, тем становится загадочнее самое главное: как могли два формально знакомых, далеких по жизни человека, уже миновавших возраст восторженной юности, обремененных каждый своим серьезным творческим делом, солидным опытом, репутацией, имеющих в отдельности устойчивые планы на будущее, так внезапно, в один вечер, сойтись, поверить друг в друга и решительно переменить течение собственных судеб?
Театральный мир тесен вообще, а в те времена он был менее населен и, значит, еще более тесен. Конечно, они встречались и прежде. В книге Ольги Александровны Радищевой эти пересечения прослеживаются. Но мало ли кто где с кем встречался. «В той комнате незначащая встреча…» Вроде бы нет никаких отчетливых следов предварительного нащупывания возможного сотрудничества. Никаких намеков, что они в чем-то главном заранее договорились друг с другом. А между тем и письмо Немировича на визитной карточке, которое Станиславский не успел получить, и посланная вслед записка карандашом заставляют предположить, что так эффектно вошедшему в историю многочасовому сидению в ресторане предшествовало что-то менее спонтанное, эффектное и более основательное. «Говорят, Вы будете в Москве завтра, в среду. Я буду в час в Слав. Базаре — не увидимся ли? Или известите по прилагаемому адресу, когда и где?» Так не пишут едва знакомому человеку, с которым предварительно не договаривались о чем-то. И быстрый, будто он понимает, о какой именно встрече идет речь, ответ Станиславского тоже выглядит естественным, если предположить предшествующую договоренность.
Но, похоже, ее, как конкретного решения о конкретном деле, действительно не было. «Мечтая о театре на новых началах, ища для него подходящих людей, мы уже давно искали друг друга. Владимиру Ивановичу было легче найти меня, так как я в качестве актера, режиссера и руководителя любительского кружка постоянно показывал свою работу на публичных спектаклях» — так объяснит ситуацию Станиславский. По его словам, лишь в момент самой встречи он узнал, с какой целью был на нее приглашен. «Готовность — это всё», — говорит Гамлет. Какого уровня должна была быть их готовность, чтобы уже вполне «состоявшиеся» люди, до этого вечера чужие друг другу, не просто договорились в принципе, но и согласовали даже второстепенные детали нового дела. Думали ли они тогда, что связывают себя, с этим делом и друг с другом до конца своих жизней…
Что же стояло за этой готовностью, за таким безоглядным переходом от мечтаний к поступку, кроме целей высоких, решимости ответить на вызовы театрального времени? Что они искали друг в друге, почему Вл. Ив. из всех возможных вариантов выбрал именно любителя Станиславского, хотя круг его профессиональных знакомств был огромен, а об осуществлении театральной реформы в ту пору мечтали многие? И почему Станиславский так стремительно отозвался на приглашение Вл. Ив.? Ведь первоначально он предполагал превратить в профессиональный театр нового, современного типа свой «любительский кружок», то есть уже налаженное Общество искусства и литературы. И даже в театральных кругах уже появились слухи по этому поводу.
На первый взгляд они были прекрасной творческой парой, будто специально подобранной где-то на небесах, чтобы привести в движение механизм сначала российского, а затем и мирового театра, утративший к концу XIX века художественную энергию. Советское театроведение, пусть и не по доброй воле, долго и самоотверженно поддерживало эту иллюзию. Общество, даже пережившее доклад Хрущева, разоблачавший культ Сталина, не было готово в отдельных своих ячейках отказаться от установившихся культовых представлений. МХАТ, этот образцовый советский театр, долго еще оберегался от какой бы то ни было критики, а на конфликт между его основателями было наложено табу. Будто разрушение легенды о их удивительном союзе могло поколебать идеологические устои государства. В работах историков театра, занимавшихся МХАТом, было слишком много вынужденных недомолвок, прямых умолчаний. И никто до появления уникальной для нашего театроведения книги Ольги Александровны Радищевой «Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений» не взял на себя кропотливый труд проследить движение К. С. и Вл. Ив. от радостного согласия «Славянского базара» к очень скоро разверзшейся пропасти мучительного единоборства. То (вспышками) открытого, то (чаще) глухого. На обложку ее книги вынесена цитата из Михаила Чехова: «Они были так нужны, так полезны друг другу — и пусть это будет между нами, — но они ненавидели друг друга! Опять проблема! Почему?! Это так странно. Они были так нужны друг другу, так любили друг друга как художник художника! И в то же время… Не могу объяснить…» Чехов, конечно, лукавит. Он слишком долго был в самой гуще событий, чтобы не сделать выводов для себя, не для публики. Но два момента в этом высказывании чрезвычайно важны. О нужности и полезности друг другу. И — о ненависти. Быть может, впервые это слово было произнесено не в кулуарах закулисья, но на публичной лекции, а потом появилось и на книжной странице. Такова диалектика жизни. Отнимая — дается, давши — отнимается.