Потемкин не опасался, а как избавления ждал атаки. С оружием, без — все равно! Все, в один миг, станет ясно. Все станет тогда по местам, и прольется истина.
— Я вижу, — разжал губы Мац, — старшина, — ты не опер! Пока что. Рвешься туда, я понял… Не огрубел еще, — человека, пока, в тебе больше… Дозреешь потом, может быть. Может быть… А пока и скажу тебе, как человеку. На нервах я из-за того, что хотел, как и ты, да не мог человека понять! А ты должен! Тебе это надо… Дерзай! Лепить я из Люхи, кого-нибудь, не собирался. Вот маму свою он любить-уважать научился б… За это и получал от меня по шее.
— Ты вырос без мамы?
Мац, владея собой, удивление скрыл: — А знал бы иначе я зону, тебя и тебе подобных?... — он встал, и сказал, разминая в руках сигарету, — А ты, старшина, из меня убийцу лепишь! Мотивы нашел, угрозы, мои «битки в шею»… Да чтоб я, черт возьми, считал ремесло твое легким, как это считаешь ты!
Мац вышел, и закурил на веранде. Рассматривать там было нечего: небо и горизонт. Но, в небе, и за горизонтом, каждый видит по-своему, что-то свое. Иногда заглянуть туда надо… А Мацу, сейчас, даже очень надо: Он курил и блуждал нервным взглядом вверху или там — вдалеке. Он — второй, в этом мире, знал, кто, скорее всего, убийца…
— Протокол, старшина, — спросил он возвращаясь, — писать будешь?
— Нет, писать ничего не буду.
«Что-то не досказал, — понимал, возвращаясь, Потемкин, — Он знает больше, а может быть — все!». Потемкин крутил баранку, стучал по ней пальцами, и размышлял: «Искать, — думал Потемкин, — надо будет в тумане, который пускают такие как Мац, и другие, которые знали погибшего. Знали на уровне, который ладонью в воздухе показал участковый. Да не было уровня выше: туман, как известно, плавает по низам. И чем ниже туман — тем гуще…».
— Ух-х-м! — прошипел Потемкин. И пряча эмоции закурил. Взгляд скользил по деревьям посадки бегущей навстречу, по двум сторонам дороги. Деревья как люди — разные. Тысячи их пройдут перед взглядом, пока он в пути. И ни одного из них не различит Потемкин. Ни об одном из них даже вспомнить, не то что сказать, ничего не сможет. Для этого надо остановиться и рассмотреть их.
«А остановиться, — итожил Потемкин, — не увидеть всего остального!»…
Снова думал об остывающей, только что пережитой беседе. Крепла уверенность: вот она, искорка в тайных глубинах, в потемках чужой души. Искорка, свет которой способен пролиться истиной. Пусть даже крохотной долей истины…
Не сводя глаз с дороги, опять закурил, и вместо удовлетворения от верного хода мысли, вдруг ощутил безысходность. Горькую, как, может, дым, набежавший на лобовое стекло. «А как вынуть искорку?» — мысль об этом казалась вдохом без выдоха: так же кружила голову, тяжестью наливала руки.
Что делать? — не знал он. От этого стал сомневаться: не зря ли затеял все это вообще? А если учесть, что ведь это — цель…
Стал бы сегодня кто-то завидовать человеку, который курил сигареты одну за другой, и завершал путь потому, что работал мотор и крутились колеса, и сам по себе приближался конец маршрута? «Недостижение цели, — это бесцельность!». Простой и нерадостный вывод, вез с собой из поездки, Потемкин.
***
Она наблюдала, как утренний ветер волной шевелил пелену занавески в открытом окне. «Каково же, — хотелось понять, — тому человеку теперь?» Почему-то о нем думалось больше. Не о том, бывшем жителе нашей планеты, который ушел в мир иной. Осталось внизу, по частям, тело бренное. «Бренное» — в самом буквальном смысле. Что ж, каждый судьбу свою делает сам: только тайный уход одного, мог уберечь от краха судьбу другого, — ведь все судьбы связаны. Связаны ближе намного, чем кажется. И невидима связь, часто лишь потому, что от глаз посторонних ее прячут тайны. А убивший убийцей быть не собирался: убил негодяя! Спонтанно… В планах его были, есть, и еще могут быть, нужные чем-то, кому-то, земные дела… Небо молчало всегда, и теперь промолчит. Но, как быть со справедливостью? Сложный вопрос. Вообще, существует она в природе, или обретена человечеством?
Наблюдая, как утренний ветер волной шевелит пелену занавески, она приходила к выводу: «Да, я могу пролить свет… А должна ли, когда существуют сыщики, судьи и прокуроры?»
Волны невидимо и безбрежно царили за окнами. Штиля в этом движении нет, да и мало кто, вообще замечает его: так, колебания легких предметов его выдают иногда… Но полного штиля нет, и законы незыблемы, независимы от человека, — потому, что не изобретены им... И справедливость иная… Убил человек негодяя — законы изобретенные вряд ли поймут, а справедливость иная, — есть она, и она промолчит.