Станкевич отдал шубу лакею, сел в кресло и закурил. Костя долго не мог успокоиться.
— Почему на Новодевичьем? — резко спросил Станкевич и в ту же секунду пожалел о своем тоне. — Это кладбище православное.
Костя отвернулся от окна и, удивленный, ответил:
— А как же иначе? Там похоронены все мои родственники, а твоя мама была человеком, который… ну, она не ходила в костел.
— Но не ходила и в церковь…
— В самом деле, насчет этого я никогда с ней не разговаривал. Знаешь, мне казалось, ей это было безразлично…
— Безразлично… Что именно безразлично?
— Ну… вера, религия… к религии она была совершенно равнодушна, это ее не волновало. — Он прошел, горбясь, по комнате и, повернув голову к Станкевичу, сказал с уверенностью: — Ей было все равно. Я убежден.
Подали завтракать. Костя с трудом сжевал два куска булочки и выпил чашку кофе. Станкевич съел с аппетитом яйца всмятку и добрую порцию ветчины.
— Ты наверняка захочешь поехать на кладбище? — спросил Костя, вытирая салфеткой губы.
— Разумеется. Но не сейчас, позже.
Костя закрыл глаза. У него были длинные, густо присыпанные сединой волосы, гладко зачесанные назад, что подчеркивало неровности черепа. Узкое породистое лицо бледно, точно преждевременно увяло, Хотя ему не было и пятидесяти, в облике сквозило что-то старческое.
— Знаешь, — проговорил он, оживляясь, а оживляясь, он всегда клал руку на шею, — у нее в комнате есть шкатулка, я туда сложил все личные вещи, фотографии, несколько польских книжек, какой-то медальон — это, разумеется, твое, есть там, кажется, две-три памятные вещицы твоего отца, кстати, его часы.
— Хорошо, — буркнул Станкевич и погладил Костину узкую мягкую руку.
Во второй половине дня он съездил на кладбище, а вернувшись, сел в комнате матери и открыл шкатулку. Сверху был завернутый в серую бумагу пакет. Когда он его развернул, из неплотно закрытой коробки вывалились два небольших жестяных медальончика с изображением Богоматери и похожий по форме, только, по-видимому, серебряный воинский значок. Лежала там великолепно изданная в 1854 году во Львове поэма Адама Мицкевича «Пан Тадеуш» и еще две книжки в синих картонных переплетах неизвестных ему польских писателей. Часы оказались золотыми, с двойной крышкой и, судя по дате, выгравированной на оборотной стороне одной из крышек, были свадебным подарком отцу. Потом несколько фотографий неизвестных ему людей и письмо. Оно было в большом твердом конверте, надписанном наклонными, не слишком четкими буквами. Станкевич зажег лампу и, осторожно вскрыв конверт, погрузился в чтение.
«Дорогой мой сын! Мне бы хотелось, чтоб письмо попало в твои руки, когда ты начнешь понимать всю сложность этого мира, и чтоб ты возвращался к нему в тяжелые минуты своей жизни, которых наверняка не избегнешь. Мало я тебе оставляю, кроме нескольких моих советов, но они, возможно, окажутся в твоей жизни путеводной вехой. Будь добрым католиком и не отступай от веры, каковы бы ни были обстоятельства твоей жизни. Помни, что Божий Промысел печется о нас даже тогда, когда мы этого не ощущаем. В своей ежедневной молитве повторяй слова псалма: «Даруй мне рано услышать милость Твою, ибо я на Тебя уповаю»[1]. Это главное. А второе — наша Отчизна. Видишь ли, сынок, на картах ее нет. Потому что кровавые захватчики разорвали ее на части. Но до той поры, пока мы носим ее в своем сердце, Польша есть. Мы должны ради нее работать и ради нее бороться, потому что, повторяю, она есть. Вопреки всем превратностям и жестокостям судьбы. Помни всегда об этом. Что может случиться, если такие, как ты, об этом забудут? Я отдал ей то, что мог, а мог немногое, отдал свое здоровье. И наконец, помни о матери. Люби ее и заботься о ней, человек она святой. Беспредельная печаль наполняет мое сердце при мысли, что тогда, когда ей, может быть, более всего будет необходима моя поддержка, меня уже не будет на свете. Да пребудет с тобой Господь, дорогой мой, единственный сын.
Он перечитал письмо несколько раз. Итак, письмо отца, о котором он ничего не знал. Завещание, которое до сих пор не попало ему в руки. Почему мать его не показывала? Почему она так редко вспоминала об отце? Почему они никогда о нем не разговаривали? Как могло случиться, что он вычеркнул человека из своей памяти, человека, которого, правда, не знал, но, во всяком случае, помнил.
Внизу стояла дата: 14.IV.1864 г.
Итак, прошло почти тридцать лет. Он погасил лампу. Время близилось к четырем, и в комнате стояли густые сумерки.