— Сколько ж этой могиле лет? — спросил Станкевич.
— Да уж лет сто будет, — сообщил сторож, ставя ногу на гранит.
Станкевич махнул рукой и вернулся в усадьбу. Спускались сумерки, голые сучья каштанов отчетливо проступали на погожем и, казалось, не зимнем небе. Вверху кружила огромная стая ворон. Станкевич прошелся по засыпанному гравием двору. Попытался было заглянуть в окна, но они все были закрыты и занавешены. Возвращаясь с кладбища, он узнал от случайно встреченного по дороге мужика, что за усадьбой присматривает сторож, но он ушел, надо полагать, в деревню и вернется, наверное, только на ночь. Он присел в углу двора на срубе старого, давно заброшенного колодца, завернулся в шубу и закрыл глаза.
Так как же это все выглядело, если всмотреться трезвыми глазами, без эмоций, объективно? Возможно ли восстановить события почти тридцатилетней давности? Разумеется, ответил он сам себе, если отбросить второстепенные детали, даже факты, несущественные в той череде картин, которую он начал сам себе рисовать.
Итак, из дома доносилась музыка. То не был наверняка ни Шопен, ни кто-либо из великих немцев, скажем Бах, Гайдн или Бетховен. Что-то легкое, галантное и красивое, скорее всего что-то из итальянской оперной музыки, может, Лист или Шуберт, впрочем, не столь это важно. Дверь в гостиную была открыта, легкий ветерок колыхал тюлевую занавеску. Играла молодая, очень красивая женщина. При взгляде со спины четко вырисовывались ее крепкие ягодицы, обтянутые голубой юбкой, узкая талия и широкие плечи, склоненная головка со свисающими вбок длинными глянцевитыми прядями каштановых волос. В игре было изящество, ощущение ритма, хотя звуки порой слабели, казалось, она не помнила, что будет дальше, потом играла увереннее, но, пройдя какой-то пассаж, вновь приглушала мелодию, торопясь перескочить на то место, которое было ей хорошо знакомо. Во дворе, дразня прутиком желтого щенка, возился пятилетний мальчик. Он-то первый и заметил казаков. Май шагнул к середине, день стоял летний, почти знойный. В саду, на специально сконструированной складной деревянной кровати, лежал молодой мужчина, а вокруг все зеленело, но белый пух сохранялся еще на некоторых деревьях, как бы покрывая заодно и выстреливающие вверх стебли трав. У одетого в матросский костюмчик мальчика спереди была челка, сзади волосы падали прядями на широкий отложной воротничок. Из кузницы вместе с перезвоном молотов долетала перебранка. Старая легавая спала, свернувшись клубком, у риги. Когда казаки остановились возле дома, в гостиной по-прежнему звучал рояль. Их было пятеро. Мальчик вышел навстречу. Из дому выскочила с лаем молодая черная овчарка, лошади шарахнулись, один из казаков замахнулся на пса пикой. Они устали. Двое отправились поить лошадей, а один, постарше, худой, с длинными запорожскими усами, расседлал лошадь и заботливо ощупывал холку. Легавая приподнялась, взглянула на гостей слезящимися глазами, опустила голову и вновь погрузилась в дремоту. Звуки рояля по-прежнему долетали из дома, но с того места, где остановились казаки, музыкантши не было видно. В кузнице по-прежнему ковали и спорили. Приставленная к конюшне девка пересекла двор с ведрами в руках и исчезла в риге. Мальчик, махая прутиком, приближался к казакам. Один из них улыбнулся, пытаясь объяснить ему что-то знаками, но мальчик с интересом следил за старшим казаком, который точно искал что-то на спине у лошади.
Стоял полдень, и, хотя был всего лишь май, пахло летом. Молодой мужчина, лежащий в саду, был незаметен. Из риги вышла все та же девка, уже без ведер, и исчезла за домом. Мальчик пнул обломок доски, торчавший из засохшей грязи, и помчался в дом. Казаки напоили лошадей, напились сами и расселись вокруг колодца, покуривая длинные самокрутки. Рояль умолк, на крыльцо вышла молодая женщина, за ней — мальчик. Они смотрели на казаков. Минуту спустя женщина ушла в дом, но рояль больше не зазвучал. Мальчик спустился с крыльца, однако к колодцу не пошел. Минут через десять казаки поднялись, вскочили на коней. Двое из них проехали мимо дома и заглянули в сад. Желтый щенок выкатился неожиданно во двор и затявкал на троих отставших казаков, но тотчас его внимание отвлекли воробьи, тучей копошившиеся у конюшни, и он бросился за ними. Тут один из казаков, подъехавших к саду, окликнул остальных и на что-то им показал, те вытянули шеи, а один громко расхохотался. Мальчик посмотрел туда же. Между деревьями бежал, пошатываясь, молодой черноволосый мужчина в белой пышной рубашке со сборками и в зеленых брюках. Он был босиком. Тот, который его заметил, крикнул что-то бегущему, хлестнул коня поводьями и взял с места легким неторопливым галопом. Сад взбирался по склону вверх, и потому со двора все было видно как на ладони. Всадник поравнялся с бегущим мужчиной, что-то крича ему на ходу. Так, во всяком случае, казалось, потому что он свесился с седла. Четверо застыли на месте, один из них все еще посмеивался. Мальчик поднялся на крыльцо, чтоб лучше видеть. Черноволосый мужчина бежал все медленнее, не столько бежал, сколько качался из стороны в сторону, натыкаясь на деревья и отскакивая. Казак танцевал возле, легко поигрывая лошадью, и вдруг в какое-то мгновение выхватил шашку и словно нехотя взмахнул ею. Клинок живописно сверкнул на солнце, опустившись на обнаженную шею мужчины, и тут в яркие и сочные краски лета ворвался яркий и сочный багрянец. Голова внезапно исчезла. Словно по мановению волшебной палочки; и мальчик, наблюдавший за всем с крыльца, подпрыгнул от неожиданности. Обезглавленное туловище застыло на какое-то мгновение, верней, повисло, опираясь о сук яблони, затем мягко осело в траву.