— Ты что, Василь? — спросил подъехавшего всадника старый казак.
— Это бунтовщик, — спокойно ответил тот, вытирая шашку вынутой из-под седла тряпицей.
В эту секунду раздался страшный нарастающий крик, крик нутряной, дикий. Молодая женщина выбежала из гостиной и спросила, скорее удивленная, чем напуганная:
— Что случилось? Кто так кричит?
Мальчик, взбудораженный, сбежал с крыльца, показывая рукой в сад. Женщина направилась в ту сторону. Легавая, словно предчувствуя что-то, тяжело выкарабкалась из своей ямки и косоватой трусцой заспешила следом. Одна из казачьих лошадей заржала, ей ответило ржание из конюшни. В эту самую минуту у мальчика что-то выпало из руки. И он стоял в нерешительности, как бы борясь с самим собой, то ли смотреть в сад, то ли искать пропажу. Придерживая волосы, падавшие светлыми прядями на лицо, он наклонился и стал шарить глазами по земле, не уверенный, что потеря где-то рядом. Спустя примерно минуту он сделал несколько шагов, наклонился, поднял с земли какой-то небольшой предмет неопределенного цвета, нечто похожее или на стреляную гильзу, или на миниатюрную лодку, выструганную из коры. Дикий крик за домом достиг кульминации и, постепенно замирая, напоминал звук диковинного инструмента. Ребенок с предосторожностями очищал свою находку от песчинок или от налипшей грязи, оттирая ее о штанишки. Женщина вернулась. Ее лицо ничего не выражало, оно было очень бледно, будто это ее кровью только что оросили сад. Тот, который рубанул, молоденький паренек, почти мальчик, вновь повторил:
— Это бунтовщик!
— Правда это? — спросил старый казак, внимательно глядя на женщину.
— Правда, — сказала она тихо, потом подняла глаза и повторила громче: — Правда. — И вцепилась в стремя, и закричала: — Правда, правда, правда!
Казак повернул лошадь, но она ни за что не отпускала, тогда он отодвинул ногу, выдернул нагайку и, хватив ею женщину по спине, рассек платье. Но она, держась за стремя, не умолкала. Казак ударил еще раз, сильнее, женщина упала ничком. Из кузницы вышли люди, они равнодушно наблюдали за происходящим. Девка, которая, вероятно, кричала, появилась из-за дома и с тихим завыванием присела на корточки, оголив толстые белые бедра. Казаки ускакали. Тот, который зарубил, — последним. Возле заросшей диким виноградом стены он обернулся и посмотрел на мальчика. У него было круглое, почти детское лицо с хищными жестокими глазами. Четыре всадника исчезли за деревьями, замелькали поднятые вверх пики, а он все смотрел на мальчика. Этот взгляд не выражал ничего, взгляд ястребиного чучела со стеклянными глазами, но мальчик запомнил его на всю жизнь.
В Варшаве Станкевич остановился в «Европейской». Наступила пора карнавала, и гостиница, переполненная зажиточными помещиками из Волыни и Подолии, кипела жизнью. Единственный польский адрес, какой у него оказался, — это адрес, который мать еще в детстве написала ему в блокноте: «Хожая, 59 — тетя Анеля». Когда он постучал в обшарпанные двери, изнутри донеслось шарканье ног и низкий, почти мужской голос спросил, в чем дело. Он ответил, что его фамилия Станкевич и что он приехал из России. После некоторой паузы дверь открылась. На пороге стояла высокая дама в очках. Он щелкнул каблуками и, козырнув, весело воскликнул:
— Докладывает капитан Губерт Станкевич, гарнизон Казба, Кавказ.