Они сели на диван, поглядели друг на друга с улыбкой, после чего Станкевич спросил:
— Как вы живете, тетушка, чем? Это единственное ваше жилище? В общем, расскажите немножко о себе.
— Что там я, рассказывать нечего. Как живу, сам видишь, — махнула рукой тетка. — Расскажи лучше ты о себе.
— Что именно вас интересует?
— Боже мой, все: чем ты занимаешься, где живешь, есть ли у тебя семья, ведь я не знаю, абсолютно ничего не знаю, больше двадцати лет никакой связи…
Он провел рукой по жесткой щетке темных волос и, устроившись удобней, словно намереваясь приступить к длинной истории, сказал:
— Семьи у меня нет, я холост.
— Погоди, — перебила тетка, — ведь тебе, по-моему, больше тридцати.
— Тридцать четыре, — ответил он, покачав головой, словно желая тем самым выразить известную истину, что старость — не радость.
— Ах, как летит время, — вздохнула тетка. — Я помню тебя еще совсем маленьким мальчиком. Ты живешь в Москве?
— На Кавказе.
— На Кавказе?.. А что ты там делаешь?
— Служу.
— Где?
— В армии.
— Вот оно что, — прошептала тетка, и по ее некрасивому лицу скользнула тень то ли стыда, то ли неприязни.
Он заметил это, удивился и, ощутив раздражение, сказал отчеканивая каждое слово — пусть не остается сомнений:
— Я офицер, кадровый офицер.
— Вот оно что, — протянула тетка и минуту спустя спросила, с достоинством выпрямляясь и поднимая голову: — Ну а как там Ванда?
— Мамы нет в живых, умерла две недели назад.
Наступило молчание, оно так затянулось, что он подумал про себя, не пора ли прощаться. Тетка, вытянувшись всего минуту назад, как гренадер на смотру, вдруг осела, и выражение беспечной насмешки и веселья на ее лице сменилось смущением и неуверенностью. Она придвинулась к нему и, взяв его руку в свою мужскую костистую ладонь, тихо сказала:
— Выходит, ты сирота, потерял обоих родителей, нет у тебя никого, ты сирота. Твой приезд в Польшу связан со смертью матери?
— Да, — буркнул он. — Это одна из причин моего приезда в Польшу. — «Одна из причин» он выделил особо. — Я ощутил одиночество и понял: надо искать опору в чем-то более солидном и прочном, чем приятели или, скажем, товарищи по полку.
Тетка вздохнула и, поглядев на него своими близорукими глазами, похожими на две черные точки за толстыми стеклами очков, проговорила:
— Если я правильно тебя поняла, ты ищешь опоры у родственников. Это вполне естественно.
— Конечно, конечно, — ответил он и подумал, что тетка не такая уж сумасшедшая и не такая дура, как ему показалось…
— Близких родственников у тебя никого нет — кроме меня, разумеется. Нас в семье было пятеро, но только твой отец и я достигли зрелого возраста, остальные умерли в детстве. Из семьи твоей матери, насколько я знаю, никого уже не осталось. Она была единственной дочерью, правда?
— Да.
— Вот так-то. Еще есть, разумеется, двоюродные братья и сестры, и с одной и с другой стороны, живут даже не очень далеко от Варшавы, потом еще куча дядюшек и тетушек, но это дальние родственники.
— Что касается близких, то вас, тетя, мне вполне достаточно, — сказал он с теплотой в голосе, давая меж тем понять, что не он нуждается в поддержке и утешении, а сам, напротив, готов предложить их тетке.
— Отчего умерла твоя мать?
— Не знаю. Это произошло внезапно. Наверное, сердце.
— Да, — вздохнула тетка, поправила салфетку на подлокотнике и, глядя куда-то вбок, неторопливо произнесла: — Должна тебе сказать, брак Ванды с этим москалем произвел ужасное впечатление. Через несколько лет после восстания, после всего того, через что прошел наш народ, после усиления русификации… Ванду всюду осуждали.
— А вы, тетя? Как отнеслись к этому вы, тетя?
— Так же, мой друг, так же, во всяком случае вначале. Потом я подумала: жизнь, в конце концов, всего одна, и, в конце концов… Видишь, Губ, твоя мать была редкой красавицей, она нравилась мужчинам… Знаешь, вопреки традиционным представлениям и то и это не всегда совпадают. Она была очень красивой и очень ravissante[3], я всегда ей завидовала.
Потом говорили о детских годах Станкевича в России, о гимназии, о военном училище, о Кавказе. Тетка расспрашивала осторожно, старательно избегая всего, что имело отношение к отчиму. Чувствовалось, многое ее интересует, тем не менее она сдерживала себя, не давая воли любопытству. Этим она напоминала старца, в котором рассказ молодого человека о его рискованных похождениях вызывает борьбу сладострастного интереса с порожденной воспитанием невозмутимостью.