— Как же, были. С математикой в гимназии, а потом в военном училище.
— И это все?
— Из серьезных трудностей — да.
— То, что ты говоришь, очень печально. — Эльжуня встала и прошлась взад-вперед по гостиной. — После ужасной смерти твоего отца, после конфискации имения, которое было в конце концов не утратой скольких-то там моргов земли, а прежде всего духовной потерей, после того, что стало и является уделом всех нас, живущих здесь, рассуждать так, как ты, предосудительно, просто невозможно.
— Не понимаю. — И он склонился в ее сторону с вопросом в глазах.
Эльжбета вздохнула и немного помолчала.
— Ты, кажется, видел смерть отца?
— Да, мне было тогда пять или шесть лет.
— Какая ужасная смерть, не так ли?
— Как всякая иная.
— О нет, мой друг, то была особая смерть.
— Допустим. Я думаю, отец был тогда не в себе. Он вряд ли понимал, что с ним происходит.
— Вряд ли понимал?..
— Как тебе известно, у отца были больные легкие, в лесу наступило обострение. Когда его после кровотечения принесли весной на шинели, он был в ужасном состоянии, по существу, он так и не оправился. Недели за две до гибели у него началась горячка, он бредил, терял надолго сознание, как потом говорила мать. В тот день он лежал в саду, вдруг увидел казаков, и мгновенно произошла реакция, фатальная по своему исходу.
— Как можешь ты так говорить! Как можешь! Кто понарассказал тебе этой чуши? — Эльжбета двинулась в кресле, словно желая отстраниться от Станкевича.
— Разумеется, вполне я в этом не уверен, ведь я тогда был совсем маленьким мальчиком и наблюдал издалека, но полагаю, что так оно и было.
— Но ведь он хотел остеречь! — Эльжбета так ударила по столику, что подскочили чашки. — Бежал, чтоб остеречь, дать знать!
— Остеречь кого?
— Товарищей, своих товарищей. Бежал, чтоб их остеречь, сообщить, что в деревне казаки. Не понимаешь ты этого?
— Эльжуня, извини, но я думаю…
— Меня не интересует, что ты думаешь, — ответила она резко. И вновь принялась расхаживать по гостиной.
Он опустил голову, в раздражении стиснул зубы. Решил, что дискуссия лишена всякого смысла, потому что один Господь Бог ведает, если, конечно, он существует, что намеревался сделать его отец, вскочив со своего смертного ложа. Но если только в принципе этот спор возможен, то его собственная интерпретация все-таки ближе к истине.
За ужином он познакомился с Ксаверием Рабским, славным толстяком, который пригласил его на бал, даваемый по случаю карнавала его дядюшкой в Недомышах.
Они опоздали, и, когда их ввели в залу, убранную сосновыми ветками с ленточками фольги, там было уже множество народу. На обитом красным плюшем возвышении разместился еврейский оркестр из пяти человек.
К ним подошел высокий тонкий мужчина с приятным открытым лицом и, дружески обняв, сказал, что их опоздание вызвало беспокойство, что ужин через полчаса, а пока он предлагает шампанского. Он дал знак молоденькому лакею в ливрее, и тот благоговейно, словно поднося святые дары, приблизился с подносом. Эльжуня, в фиолетовом платье, которое отчасти скрадывало ее пышные формы, была простой и обаятельной. Ксаверий во фраке, несколько узковатом для него, напоминал задравшимися вверх полами веселящегося поросенка. Станкевич отпил из бокала и оглядел зал. Было тесновато, зал не больно велик, и потому все точно вжаты друг в друга. Поворачиваются и двигаются медленно и осторожно, стараясь не толкнуть соседа и не наступить ему на ногу. Приоткрытая двустворчатая дверь вела в столовую, откуда доносилось бряканье расставляемых тарелок и звон рюмок. Он подумал, что присутствующие, видимо, хорошо знакомы друг с другом и что это скорее семейная вечеринка, чем бал, сулящий и тайны, и сюрпризы. Мужчины все были во фраках, дамы одеты скромно, неброско, почти без декольте. Разговаривали оживленно, но тихо, улыбались сдержанно, атмосфера была теплой и непринужденной.
Славно тут, уютно, безопасно, подумал он, никто никому не даст пощечины, никого из девушек не соблазнят, никто из мужей не будет обманут, никто из юношей не загорится любовью.
— Позволь, Оля, это наш друг, кстати, свойственник Ксаверия, пан Станкевич. — И хозяин представил Губерта невысокой полной блондинке, чей облик как-то не вязался с ролью тетки пана Рабского. — Вообрази, пан Станкевич приехал к нам из России.
Дама протянула Станкевичу крохотную потную лапку. Он по-военному щелкнул каблуками и кивнул.
— О, так вы, вероятно, офицер, — протянула она, зардевшись от удовольствия.
— Да, к сожалению, — ответил он тем тоном, каким сразу, почти машинально и без раздумья, разговаривают с определенной категорией женщин.