В один из таких погожих, почти весенних дней он отправился в фиакре на Хожую и забрал тетю Анелю на прогулку по городу. Они проехали королевским трактом до Рынка, потом спустились вниз, к Висле, и дальше направились по набережной. Он обратил внимание на большое количество барж с песком, на землечерпалки. На берегу крутилось множество людей, решавших какие-то дела, было немало рабочих, занятых своим трудом. Внезапно тетка указала на громадные форты слева от дороги.
— Это Цитадель, — сказала она с оживлением, — здесь содержатся самые мужественные и самые честные поляки.
И тут он понял: пора излить раздражение, копившееся все дни его пребывания в Варшаве, — оно, это раздражение, позволяло ему улыбаться, разговаривать, слушать других, но росло, усиливалось, как растет в человеке усталость на долгом, изнурительном марше.
— Итак, это тюрьма, — произнес он громко. — Ничего особенного, у нас тоже есть тюрьмы, там держат бандитов, проституток, иногда анархистов и вообще всякую сволочь.
— Да ты что?.. — перебила его тетка. — Это место, где сидят борцы за свободу… борцы… — И она замахала рукой в грязной шерстяной перчатке.
— Дорогая тетя, не вижу оснований убиваться из-за людей, которых по тем или иным причинам пришлось изолировать от общества, ибо жить в обществе они не смогли. Совершенно безразлично, женщина ли это, которая продает себя на улице, анархист ли, который мечет бомбу в карету государственного чиновника. — Он хватил себя рукой по колену и добавил со злостью: — Одна и та же сволочь!
За Цитаделью они повернули влево и доехали полями до города. Это было дня за два до возвращения в Россию. Они сердечно распрощались, и ему удалось вырвать у тетки обещание, что, в случае если со зрением у нее станет хуже или по какой другой причине прекратятся ее уроки, она разрешит ему переводить иногда ей деньги. Тетка начертала у него на лбу крест, поручая божьей опеке.
Расположившись в удобном пульмановском вагоне, он подумал, что поездка в Польшу была удачной, но, в сущности, ничего не изменила. Он уезжает точно таким же, каким приехал, ничуть не лучше, ничуть не умнее, хотя в то же время не хуже и не глупей. Он не мог вспомнить, с какими надеждами прибыл, кроме надежды отыскать близких, которые были бы для него чем-то большим, чем близкие люди в России.
Ему было не совсем ясно, зачем он взял с собой шкатулку с памятками от родителей: за месяц своего пребывания он так ни разу в нее и не заглянул. Он не нашел в Польше того духа, который постоянно ощущал в матери независимо от места и времени ее обитания, в душе не ожили столь сладкие воспоминания детства, не нашли осуществления и те неопределенные и смутные желания, исполнение которых было бы для него сюрпризом, чем-то таким, чего он не мог предвидеть, но на что в глубине души рассчитывал. Итак, всего этого он не обнаружил. Но было очевидно и другое: поездка в Польшу не обернулась неприятностью. Напротив. Он хорошо ел, много спал, изрядно гулял, имел возможность познакомиться с любопытными вещами, поговорить с милыми людьми. Нараставшее в течение месяца раздражение как рукой сняло, едва он занял место в вагоне, собственно, исчезло оно даже раньше, в минуту прощания с теткой, и он приписал это своему внутреннему упрямству, тому духу противоречия, который был присущ ему с самого детства. В одном только он был уверен: если не возникнет необходимости, он сюда не вернется.
Когда поезд тронулся, в купе постучался пожилой, элегантно одетый господин, представился и пригласил его на коньяк в вагон-ресторан. Станкевич с удовольствием согласился.
V
В крепость он вернулся в начале апреля. Товарищи встретили его сердечно, некоторые вроде бы даже смущенные тем, что упрекали прежде в садизме и жестокости. Лодинский от имени офицеров принес ему соболезнование. В первый же день он выяснил, что Демьянчука уже нет. Он проболел всю зиму, были осложнения, подозревали даже туберкулез, кончилось, однако, все благополучно, и в середине марта Василь после почти тридцатилетней службы вышел в отставку.