Импульс будущего разрывался в потугах окончательно дохоронить прошлое, упрямо хватающееся за жизнь. Бог XII века — еще норма, определяющая поведение эпохи; Бог XVI века — уже исключение, где нормой оказывается его абстрактный рассудочный образ, имагинативно отражаемый жуткими образинами кисти Босха: беспринципным политиком, распутным гуманистом, ловким предпринимателем, извращенным священнослужителем и целой галереей неописуемо отвратительных ханж, уже привыкающих к молитвам во исполнение своих безбожных дел. Новые карикатурные компенсации внутренних утрат: Бог, изгнанный в абстракцию, не мог уже благоприятствовать ничему, кроме жажды наживы; золото, хлынувшее в Европу из Нового света, пришлось как нельзя кстати, и давнишний спор между папой и императором о земном заместительстве небесной власти неожиданно и бесповоротно решился в пользу «золота», обыгравшего не только земные, но и небесные инстанции. Колоссальный приток золота с самого начала века лихорадит Европу возрастанием цен и хозяйственными катастрофами; характерно, что явление этого нового «Бога» оставалось поначалу незаметным; причины неблагополучия приписывали чему угодно: войнам, неурожаям, росту населения, порче монеты, пока наконец Жан Боден в 1568 году не разоблачил incognito основной причины: избыток золота[201]. Содрогаешься, глядя на это массовое поклонение Маммоне, пародирующее экстазы веры первых веков христианства; нищете, столь недавно еще почитавшейся за апостольскую добродетель, назначена решительная дисквалификация, вплоть до объявления ее социальным злом и искоренения ее с помощью тюрем, клинического интернирования и принудителльных работ[202]. Удивительна эта рокировка терминов антиномии на самой заре Нового времени; религиозность нищеты и антирелигиозность богатства меняются местами и качествами: нищета оказывается антигосударственным и, следовательно, антирелигиозным проступком; религиозность остается за богатством. В классических анализах Макса Вебера досконально вскрыта диалектика этого перерождения, где недавнее зло — auri sacra fames — неожиданно предстает в «богоугодном» свете с явными претензиями на своеобразную «теодицею»; золото действительно оказалось конкретным образом и подобием отвлеченного «Бога», и ранние предприниматели со спокойной совестью могли фундировать свои махинации религиозно-этическими нормами. Что, однако, помешало исследователю отвлечься от пресловутой «объективности» и вдуматься в саму природу этой религиозности, чтобы за пылкими «документами» веры разглядеть холодную суть хищничества и безверия! Библия, включая и «библиократию» кальвинизма, от которой в основном отталкивается Вебер, прикрывала и не такое; Квентин Массис в луврском семейном портрете 1514 года, изображающем ростовщика и его жену, уже оказался способен на элементарную феноменологическую редукцию всей этой документально-религиозной мишуры: два совершенно загипнотизированных лица над столом, где рассыпано золото, — он считает, она листает Библию и не отрывает глаз от денег; разве не перевешивает эта незатейливая сценка толщу пуританско-аскетической идеологии! Другое дело, что сама эта идеология утверждала себя как единственно религиозную; Монтескье в «Духе законов» (кн. 20, гл. 7) подчеркивает лидерство англичан в трех «весьма существенных» вещах: набожности, торговле и свободе.
Удивляться не приходится: таковым был эвфемистический стиль эпохи, пропахшей «парфюмерией» (в буквальном и фигуральном смысле) и возведшей «парфюмерию» до ранга почти движущей силы истории. Немного острой эйдетики, и за набожностью обнаружится ханжество, за торговлей разбой, а за свободой элементарный selfinterest гоббсовского толка при парадоксальной невозможности перевода на английский язык немецкой Freiheit. Тема, сулящая немалые сюрпризы, — феноменологический анализ набожности английских merchant adventurers, еще в 1598 году сожравших факторию Ганзы в Лондоне и водрузивших — особенно после Навигационного акта 1651 года — пиратский флаг над морями; к ним — в оправдание их — обращен энергичный «тест» Джона Беньяна: «It will not be said: Did you believe? — but: Were you doers or talkers only?» — «Не будет сказано: верили ли вы? — но: были ли вы людьми дела или только болтунами?»[203]Кромвель, учинивший в 1650 году массовую резню ирландцев, демонстрирует уже мастерскую технику амбивалентного оправдания ссылкой на Библию и на мошну: «нравственная» сторона обеспечена образом Саула, резавшего амалекитян; «практическая» — капиталистическими интересами англичан; в итоге: «С вами ли Бог, будет ли Бог с вами? Уверен, что нет»[204].
Дело было не просто в протестантской трансплантации религиозных навыков в сферу хозяйственных интересов; золотая горячка компенсировала утрату живого богопознания и непосредственно провоцировалась успехами абстрактной теологии. Католический «Бог», отпускавший (по прейскуранту Тетцеля) содомию за 12 дукатов, воровство в церкви за 9, ведовство за 6, отцеубийство за 4,[205]оказался вконец коррумпированным «Богом», которого пришлось заменять наспех измышленным протестантским «Богом», хотя и весьма устойчивым по части коррупции, но невыносимо честным и педантичным. Чтобы представить себе ситуацию, позволительно прибегнуть к нелепому примеру: некий автор (скажем, Шекспир, чтобы в максимальной степени сгладить нелепость сравнения) пишет пьесу, с какой-то страницы которой персонажи её получают самостоятельность и теряют из виду автора; допустим, что эта самостоятельность не выродилась еще в шизофреническое отсутствие нужды в гипотезе автора; автор пока необходим, но он забыт; кто же он? Иначе: если бы автора не было, следовало бы его выдумать, и вот же, богатая на выдумки голь принимается за дело. Вообразим же себе Шекспира, оптом и в розницу выдумываемого: Гамлетом, Отелло, Фальстафом, шутом из «Двенадцатой ночи» и самим Калибаном.
Если нам удастся это сделать, то mutatis mutandis мы окажемся в самом средоточии теологической проблематики Нового времени со всеми её пылкими «документами» католического, протестантского (какого еще!) изготовления. Удивительная пестрота вариантов, оспаривающих друг у друга лицензию на «истину», временами забивающих друг друга насмерть, но скрепленных единой целью: сотворить себе сообразного «Бога» и назначить тем самым норму собственной религиозности; в пестроте этой оказалась возможной и странная реплика одного из персонажей: мистера Деньголюба (Mr. Money-love), подающего голос из пуританской грезы Беньяна: цель в том, чтобы стать религиозным, и для этого хороши все средства, в том числе или прежде всего обогащение[206]. Так возникала своеобразная хозяйственная теология, подчинившая себе мир образом новоявленного «святого» — «совершенного негоцианта», запечатленного в агиографиях Савари, Франклина и Дефо. Масштабы его власти оказались бесконечными, вполне под стать миру, обеспечившему его возможность; их вскроют впоследствии Трёльч и Вебер, разоблачая всю их теологическую подоплеку; они и станут мерой мира сего в его переходе от «ценностей» к «ценам». Переход свершался в мифических темпах: в самом начале XVI века купленной могла уже быть корона Священной Римской Империи; Яков Фуггер, миллионер и ссудодатель, с откровенной угрозой напоминает об этом Карлу V, своему должнику, в письме 1523 года.
201
См.
204
«Is God, will God be with you? I am confident He will not». Текст в выдержках цитируется у Макса Вебера. См.
205
Сюда: