Лютер до 20 лет ни разу даже не видел Библии; в университетской библиотеке Эрфурта ему с трудом удалось достать экземпляр. Ответом на это были мощные спонтанные протесты мира: в первую очередь раскаты ересей, сотрясающих римскую власть. Характерен отчет доминиканца Райнера, посланного для преследования вальденсов; он сообщает о необразованных крестьянах, знающих наизусть весь Новый Завет[31]. Реформация — факт европейской истории XII–XIII вв.; лютеранство было лишь запоздалым громовым раскатом этой молнии. Прованс, неповторимейший цветок «веселой науки» и рыцарски-трубадурского свободомыслия, уже к этому времени обещал превзойти будущую Флоренцию;[32]это был первый чудесный всход новой души, чистейшее ницшеанское вдохновение целой культуры, впервые осознавшей и успевшей отчасти реализовать самый плодоносный инстинкт всякого творчества, где критерием и нормой мысли оказывается не логически абстрактная повинность, а легкость танца. Прованс — погублен без возврата; память о нем — не надгробный крест, а древний родимый эфир песен
странствующего подмастерья; память о нем — загадочное преимущество подмигивающей мысли над мыслью «научно» взопревшей, щелчка над лбом, Моцарта над законом всемирного тяготения; Рим, раздавивший Прованс, даровал ему новую неистребимую реальность — быть уделом душ, сбрасывающих лишний вес.
С этого времени — середина XIII века — падение папского Рима есть общее место всех срезов мысли, от школяров-бродяг до венценосных особ.
Пронзительным сквозняком вольномыслия и самоопределения ответила юная Европа на римско-византийский столбняк абсолютной кодификации сознания: рост городского движения, университеты, подъем национального чувства — рокочущие волны протеста культуры духа, не умещающейся в церковных циркулярах. Уже ко времени первого крестового похода западная церковь обнаруживает явные признаки паралича; насущность перестройки и обновления назревает в ней самой; отсюда мощные инъекции клюнийского движения, да и сама внешняя идея толчка крестовых походов. Внутренняя диалектика событий оказывалась значительно более сложной; массовый энтузиазм освобождения «гроба Господня» лишь внешне регулировался тенденцией поддержать пошатнувшийся престиж церкви; по сути дела в основе его лежал совершенно иной симптом, подвергшийся при обнаружении всем видам искажений и искривлений.
Симптом — бессознательный импульс воочию увидеть колыбель христианства, чтобы вынести из нее «оригинал» и противопоставить его римской «копии». Фактическая сторона крестовых походов — некий конгломерат самого разношерстного многообразия, охватываемого полюсами героики и безобразия; её картина оказывается в полной зависимости от «такой» или «сякой» организации материала историком, так что
в известной диспозиции здесь невозможно будет увидеть что-либо другое, кроме массовой шизофрении и алчности грабителей. Таков погром, учиняемый «позитивистической» памятью собственной юности. Симптомы слагают иную картину. Импульс крестовых походов морфологически равноценен импульсу, вызвавшему к жизни поэзию трубадуров и строительство великих соборов; не случайно, что именно первый трубадур, Гийом, граф де Пуатье, герцог Аквитанский, возглавил в 1101 году стотысячное войско крестоносцев, отправившееся на Восток,[33]и если позволительно расценивать этот тип поэтического вдохновения мерками психиатра, то отчего бы не распространить эти нормы и на другой одновременный и гомологичный приведенному факт, когда тысяча строителей могли с пением воздвигать Шартрский собор! Поостережемся от надменности оценок: воздух, которым дышали эти люди, был насыщен не «экологической проблематикой», а чистейшими видениями.
Не папство дало жизнь этому первому великому паломничеству в страну Востока, Morgenlandfahrt, европейской души; папство лишь извне оформило тревожные музыкальные сигналы фантазии, надеясь обратить их на пользу себе . Оригинал(вспомним пушкинское: «Он имел одно виденье, непостижное уму») всё же был узрет; сквозь прорубленное окно на Восток в Европу начали вливаться не только чреватый роковой будущностью арабизм, но и струи эзотерического христианства; с этого момента судьбы христианского импульса предначертываются не Римом, а незримым братством душ, взыскующих св. Грааля. Верхом близорукости было бы рассматривать означенный отрезок европейской истории в ракурсе современных понятий и представлений, принадлежащих истории Нового времени; события этого периода не знают никакой обособленности и классификации по родам и видам деятельности; их гештальт — взаимосмешение всех родов и видов. Специфика средневековой ментальности характеризуется решительным отсутствием «протоколов», и если в наше время возможно быть, скажем, знатоком политических учений XIX века, не имея ни малейшего понятия о религиозной философии этого же века, то применительно к Средневековью подобный исследовательский комфорт попросту недопустим.
Бисмарк или Дизраели могли позволить себе абсолютное невнимание к проблематике Баадера или позднего Шеллинга; английские бароны и германские гибеллины XIII века по существу и на деле решали проблематику Абеляра и Сигера Брабантского. Еще в XV веке этот стиль жизни сохранял все признаки исключительности; «некий род религиозного напряжения царил в высокой политике», замечает Хёйзинга[34]. Борьба Рима против мира в этом смысле прочитывается как универсальный симптом; ее резонансы в будущем будут вызвучивать самые непредвиденные и «далекие» от политики культурные доминионы, и Кювье, продолжающий «научно» преследовать Ламарка даже над его гробом, так и не догадается, в какой степени его научный пафос окажется генетически унаследованной чертой былого доминиканского рвения. Задачей номер один было устранение германства, того самого германства, которое положило конец «первому» Риму и теперь грозило тем же «второму». Конфликт стал очевидностью еще с принятия германцами арианства; его дальнейшая история — сплошной триумф политического гения латинской расы над гением Средней Европы, триумф, начавшийся с братоубийственной войны, где Карл Великий, движимый авторитетом Августина, мечом «обращал» в веру саксов, и кончившийся братоубийственной 30-летней войной, где старательно немецкий розыгрыш иезуитского сценария распылил Германию на 300 с лишним карликовых государств, сократил численность населения более чем на три четверти и отбросил страну в ее развитии на 200 лет назад сравнительно с более счастливыми соседями, голландцами и англичанами; Германия после Вестфальского мира 1648 года — это голландский Рейн, польская Висла, шведские Одер, Эльба и Везер, оспариваемое датчанами, шведами и поляками Балтийское море и французско-голландско-английское Северное море[35].
Единственной и последней грандиозно-трагической попыткой восстановить величие саксонских и франконских династий были героические усилия дома Штауфенов, продержавшегося немногим дольше столетия (1138–1254); после этого политические судьбы Германии способны заинтересовать разве что бойкого фельетониста, подкупающего читателей всякого рода пикантностями, вроде того, что императора Карла IV во Флоренции ссудили деньгами лишь под залог короны, а о Фридрихе III один хронист, как раз когда весть о падении Константинополя дошла до Германии, писал: «Император сидит дома, обсаживает свой сад и охотится за пичужками. Жалкое создание!» Рекордной пикантностью при этом было то, что германский император, власть которого являла образец комизма в сравнении с каким-нибудь итальянским разбойником-кондотьером, юридически правил «Священной Римской империей германской нации» — нелепейшее сочетание, продержавшееся до 6 августа 1806 года, пока Наполеон, наконец, не упразднил его. На очереди была Англия, другой (со столь противоположной будущностью) отпрыск германства. Борьба с Римом, очевидная еще с Кларендонских постановлений 1164 года, достигает стремительного накала уже в начале XIII века. Ничтожность короля Иоанна Безземельного, унизительность его новой «Каноссы»[36]потребовали «Великой хартии вольностей», выросшей впоследствии через промежуточный bill of attainder XV века в Habeas corpus act.
35
Сюда:
36
Любопытная реакция марокканского эмира: «Как же эти несчастные англичане позволяют такому человеку царствовать и властвовать над ними. Да они настоящие бабы и холопы». См