Гитлер был весьма счастлив принять это приглашение. С его первого визита к Ханфштэнглям, где он сразу почувствовал себя как дома, он приходил в их квартиру более или менее ежедневно. Сама частота визитов Гитлера в их трёхкомнатную съёмную квартиру даёт нам увидеть то, чего ему недоставало в его жизни. К началу 1923 года Гитлер возможно и нашёл политическую обитель, но за пределами этого он всё ещё был обособленным человеком, каким он был в 1919 году, который страстно пытался найти суррогатную семью в Мюнхене.
Если бы он прежде нашёл «дом» и если бы городские средние и высшие слои общества открыли свои двери ему, то трансформация Гитлера в часть жизни Ханфштэнглей без сомнения была бы более постепенной. Но он не нашёл ни того рода дома, где он мог бы просто быть самим собой, ни истинного социального взаимодействия со средним и высшим слоями общества Мюнхена. Единственным другим «суррогатным» домом, какой он нашёл, был дом Гермины Хоффманн, пожилой вдовы учителя и одного из первых членов партии, жившей в пригороде Мюнхена, которую он часто навещал и к которой он обращался — пользуясь нежным южно-немецким уменьшительным для слова мать — как к своей «Mutterl (мамочке)».
Несмотря на последующую славу Эрнста Ханфштэнгля, которая будет произрастать из книг и статей, что он напишет о своём общении с Гитлером, его жена была гораздо более важна эмоционально для Гитлера. Во время своих визитов Гитлер чувствовал притяжение к двадцатидевятилетней блондинке, стройной и высокой — выше, чем сам Гитлер — которая видела себя как «немецкая девушка из Нью-Йорка». Для Гитлера она была, как он будет впоследствии вспоминать, «настолько прекрасной, что рядом с ней всё другое просто исчезало», в то время как для Хелен вождь NSDAP был «пылким мужчиной», который, как она будет вспоминать позже в своей жизни, «имел восхитительную привычку открывать свои большие голубые глаза и использовать их».
Родившиеся и выросшие в Нью-Йорке, немецкие родители Хелен всегда говорили с ней на немецком языке. Даже хотя она и настаивала, что её чувства были «чувствами немки, не американки», у неё была смешанная идентичность. Она говорила, что порой думала на немецком, а порой на английском. Для всех в Мюнхене она была просто die Amerikanerin (американка). Так что это с «американкой» — которая, подобно Гитлеру, была немкой из-за границы и которая также сделала Мюнхен своим домом, не принадлежа по-настоящему к нему — он чувствовал себя непринуждённо. Был ли он сексуально увлечён Хелен или нет — её квартира начала быть его домом в Мюнхене.
Когда она готовила ему обеды в импровизированной кухне, которую она с мужем соорудила за кустарной перегородкой в вестибюле их квартиры, или когда Гитлер растворял ломтики шоколада в своём черном кофе, Гитлер и Хелен лучше узнавали друг друга. Временами он разговаривал с ней о своих планах на будущее для партии и Германии. Или он просто тихо сидел в углу, читая или делая заметки. В других случаях он разыгрывал в реалистичной манере случаи из своего прошлого, проявляя свой дар и любовь к драме, или просто играл с двухлетним сыном Хелен, Эгоном, к которому он вскоре стал очень привязан, поглаживая его и выказывая ему свою привязанность. Каждый раз, когда он приходил в её квартиру, Эгон подбегал к двери поприветствовать «дядюшку Дольфа».
Для Хелен Гитлер был не восходящей звездой и оратором политической партии, а «худощавым, застенчивым молодым человеком с отрешённым взглядом в его очень голубых глазах», который одевался бедно в дешёвые белые рубашки, черные галстуки, поношенный тёмно-синий костюм с несочетающейся тёмно-коричневой кожаной жилеткой и дешёвые чёрные туфли, который за пределами её квартиры надевал «бежевый плащ, неподходящий для носки», и «мягкую, старую серую шляпу». Это была характеристика, которая была бы немедленно распознана другими женщинами, знакомыми с рядовым Гитлером. Словами Ильзе Проль, будущей жены Рудольфа Гесса, которая тоже описывала Гитлера как «скромного», и «он был очень, очень вежливым, это в нём было австрийское».