В одном из их многих разговоров Гитлер признался Хелен, что ребёнком он хотел стать проповедником: что он оборачивался передником матери как стихарём, взбирался на табуретку в кухне и изображал произнесение долгих проповедей. Возможно, не понимая этого, он открывал Хелен Ханфштэнгль не только то, что он прослеживал истоки своего стремления говорить с массами людей в своё раннее детство, но то, что он, в конечном счёте, предпочитал говорить людям, нежели чем разговаривать с людьми. Очевидно, что с раннего возраста он рассматривал коммуникацию с другими людьми как односторонний процесс. Как наблюдала Хелен, даже когда присутствовали только она и её муж, и говорил Гитлер, то он расхаживал туда и обратно. Ей представлялось, что у Гитлера «тело должно двигаться в соответствии с его мыслями — чем более напряженной становилась его речь, тем быстрее он двигался».
Гитлер рассказывал Хелен о своих отношениях с его родителями, но никогда не упоминал своих сестер и брата, даже об их существовании. И он только изредка рассказывал о времени до своего переезда в Вену. Он не сердился, когда она спрашивала его о его прошлом — в отличие от того, как он реагировал на подобные вопросы людей в партии. Однако даже хотя он был счастлив разговаривать о своём отрочестве в Австрии и о своей жизни с момента переезда в Мюнхен, он по-настоящему не разговаривал с ней о своих переживаниях в Вене. Упоминания о его пребывании в австрийской столице случались только в его частых тирадах против евреев города. В 1971 году она заметила: «Он был действительно очень уклончив в разговорах о том, что он действительно делал [в Вене]». Хелен полагала, что что-то личное должно было произойти с Гитлером в Вене, за что он проклинал евреев и о чём он не мог или не хотел разговаривать: «Он взрастил это — эту ненависть. Я часто слышала его тирады относительно евреев — абсолютно личное, не просто политическое».
Хелен Ханфштэнгль вполне могла быть права. Он не только не хотел разговаривать с кем-либо о своих годах в Вене, но он также продолжал скрывать реальную дату своего переезда в Мюнхен. Все свидетельства подтверждают, что Гитлер не прибыл в Мюнхен до 1913 года. Однако в статье для Völkischer Beobachter от 12 апреля 1922 года он заявлял, что переехал из Вены в Берлин в 1912 году. То же самое заявление он сделал во время судебного процесса над ним, последовавшего за провалившимся переворотом в 1923 году.
Гитлер не просто сделал одну и ту же ошибку дважды, поскольку в кратком наброске биографии, который он включил в написанное им письмо Эмилю Ганссеру, главному сборщику денег для партии за границей, он сделал идентичное заявление. И он сделает это снова в 1925 году в заявлении австрийским властям, прося освободить его от австрийского гражданства. Никогда не было окончательно понято, почему Гитлер добровольно сместил на год раньше дату своего прибытия в Мюнхен.
Хотя Хелен была эмоционально ближе к Гитлеру, чем её муж, Эрнст также становился всё более важен для Гитлера в течение 1923 года. Он познакомил его с американскими песнями колледжей и футбольных команд Гарварда, которые Гитлеру понравились. По словам Эрнста, восклицание «Sieg Heil», использовавшееся впоследствии на всех съездах и политических митингах нацистов, было прямым копированием техники, использовавшейся группами поддержки в американском футболе. Более того, Эрнст Ханфштэнгль предлагал для политического движения Гитлера свой опыт в бизнесе, равно как и впечатления об Америке. Например, Эрнст проявил особенный интерес к Völkischer Beobachter и убедил Гитлера увеличить газету до размера американской страницы.
Ни происхождение его семьи из Мюнхена, где он вырос как ребёнок и юноша, ни время, проведённое на другой стороне Атлантики, не сделали его естественным, почти неизбежным новообращённым для движения Гитлера. Его родители, дружившие с Марк Твеном, имели космополитичное мировоззрение. Причина, по которой он в первую очередь был привязан к Гитлеру, имела мало общего с чувством вины за то, что он оставался в Соединённых Штатах во время Первой мировой войны или со стремлением компенсировать потерю своего брата во войне. В действительности Эрнст Ханфштэнгль в Америке чувствовал себя дома. Он был женат на «немецкой девушке из Нью-Йорка», провёл предыдущее десятилетие в тесном общении с американским высшим обществом и был наполовину американцем по рождению: его мать была американка. Более того, другой его брат, Эдгар, столь же потерявший брата в войну, как и Эрнст, был после войны одним из основателей мюнхенского отделения либеральной Немецкой Демократической партии.