До второй половины XIX в. частные земельные владения — мульк или арбаби — занимали незначительную площадь. Однако со второй половины XIX в., в результате развития товарно-денежных отношений, ускорился процесс разложения патриархальных отношений. Стал расти удельный вес частнособственнических земель. С развитием торговли и увеличением вывоза риса, хлопка, льна, фруктов, ценность земли возросла в глазах купцов, чиновников и служителей церкви, и все владельцы свободных капиталов принялись энергично покупать земли у шаха. Так, большая часть земель ушла из рук ханов, которые также стали терять экономическое и социальное значение, как земельные собственники. На рубеже ХІХ-ХХ вв. мульк превратится в одну из ведущих категорий землевладения[105].
Общинные земли — омуми, занимавшие на первых порах правления Каджаров значительную площадь, к концу XIX в. сильно сократились. С развитием в стране товарно-денежных отношений возросла цена на землю, начался захват общинных земель. Побывавшие в то время (80-е годы XIX в.) в Иране иностранные путешественники (например, Э. Реклю, Летурно) отмечали, что сельская община сохранила за собой лишь административную организацию, которую центральная власть использовала для взимания податей и при распределении воды.
Незначительную категорию землевладения представляли собой земли мелких собственников, т. е. хордсмалек.
Все категории землевладения отличались друг от друга лишь условиями и правами владения. В иранской деревне господствовали патриархальные отношения. Собственность на землю и оросительные сооружения принадлежала шаху, племенной знати и духовенству. Фактически на их долю приходилось приблизительно 85 % обрабатываемых площадей, а также подавляющее большинство источников воды[106]. Крестьяне, в основной массе не имевшие земли, обрабатывали земли на принципе издольщины. Следует отметить, что, хотя издольная аренда была распространена по всему Ирану, однако не существовали ее узаконенные, единые для всей страны нормы. Земельные собственники вели борьбу против самостоятельного крестьянского землевладения. Часто крестьянин, лишенный средств производства, был вынужден отдавать помещику четыре пятых урожая, при этом государство и чиновники облагали крестьянство дополнительными податями и всякими поборами[107]. Крестьянин был обязан платить жалование управляющему, содержать гостившего в его доме государственного чиновника, подносить ему подарки, во время прохождения войска через деревню снабжать его продуктами и фуражом, бесплатно оказывать различные услуги представителям знати, предоставлять свои жилища курдам, спускавшимся на зиму с летних пастбищ и т. д.[108] Тяжелое положение иранского крестьянина еще более усугублялось обязанностью поставлять рекрутов в регулярную армию.
Рубеж ХІХ-ХХ вв. можно характеризовать глубокими изменениями, произошедшими в социальном положении. Крестьянин потерял свою прежнюю свободу, гарантированную законами шариата. Положение крестьян и мелких собственников было бедственным, по этой причине часто можно было наблюдать случаи, когда они просились к какому-либо высокопоставленному лицу в тиулы, чтобы получить некоторую защиту от притеснений администрации[109]. Сдвиг стратификации к капиталистической типологии в деревне происходил медленно. Крестьяне были политически бесправны, в деревне господствовал произвол.
Среди кочевых племен разного этнического происхождения сохранялись феодально-патриархальные отношения. Вождь племени — ильбеги, ильхани или шейх — фактически был полновластным хозяином своего племени. Рядовые кочевники находились не с меньшей зависимости со стороны племенной знати, чем крестьяне. Животноводство занимало ведущее место в хозяйственной жизни кочевников. Каждому кочевому племени государство выделяло определенную территорию, в пределах которой племя имело право перемещаться[110]. В распоряжении племени находились зимние и летние пастбища. Взамен государство требовало несения воинской службы. Традиционно кочевые и полукочевые племена служили основным источником комплектования иррегулярной армии Ирана[111].
Крестьяне и кочевники составляли большую часть податного населения страны[112]. Взимаемые с них многочисленные налоги шли на содержание шахского двора, чиновничьего аппарата и армии. Главные основания податной системы, существовавшей в рассматриваемый период, были установлены в первой половине XVIII в. Надир-шахом Афшаром[113]. Введенный еще Надир-шахом налоговый кадастр «Дафтар-е рокбе-йе Надери» лег в основу составленных в последующую эпоху всех кадастровых описей. Он предполагал перепись количества податного населения, площадь обрабатываемой земли, определявших размер и порядок внесения подати с каждого селения и с целых провинций. Небольшая часть податей взималась деньгами, а остальная натурой. Несмотря на то, что со временем менялось экономическое положение того или иного района в лучшую или худшую сторону, податные списки оставались без изменений. Следовательно, налоговый кадастр устарел и, естественно, уже не отражал реального положения вещей. Все податные списки в Иране были составлены в основном в первой трети XIX в., и долгое время их не изменяли. Например, налоговый кадастр иранского Азербайджана в последний раз был составлен в начале второй четверти XIX в.[114] Косность налоговой системы Каджаров видна и в том, что все эти кадастровые описи оставались в силе почти до первого десятилетия XX в.[115] По сообщению ротмистра Стрельбицкого, в конце 70-х гг. XIX в. из Тегерана были командированы мустоуфи, которые должны были установить новый размер налогообложения[116]. Знакомясь с порядком, который был принят при осуществлении этой работы, становится очевидным, что новые правила едва ли более прежних соответствовали действительному положению вещей. Мустоуфи, при определении количества податей руководствовались размером взятки, которую преподносили жители. Налоги с тех бедных селений, которые не имели возможности сделать подарок государственному чиновнику, значительно превосходили размер налога более зажиточных[117].
105
106
Ирандуст. Персия вчера и сегодня. М.; Л., 1927. С. 12;
117
Персия и персидский вопрос Георга Юорзона // Сборник материалов по Азии. Вып. 52, СПб., 1893. С. 200.