Но все же это лишь абстракции. Всем известно, что шельмец-интеллект способен высказаться об одном и том же и так, и совсем по-другому. Иное дело, если объективное, твердое как гранит и тяжелое словно свинец психическое встает на пути человека как его внутренний опыт и внятно говорит ему: "Так будет, и так быть должно". Тогда он чувствует свое предназначение — как и социальные группы, когда речь идет о войне, революции или прочем безумии. Не случайно именно наше время взывает к спасительной личности, т. е. к тому, кто ускользает от неизбежной власти коллективности и тем самым по крайней мере психически освобождает себя, зажигая для других обнадеживающий свет маяка, который возвещает о том, что по меньшей мере одному удалось избежать рокового отождествления с групповой душой. Ведь группа, именно из-за своей бессознательности, не обладает никаким свободным выбором, благодаря чему психическое действует в ней как ничем не ограниченный природный закон. Возникает каузально обусловленный процесс, останавливающийся только с катастрофой. Народ всегда тоскует по герою-драконоборцу, когда чувствует опасность психического, — отсюда вопль о личности.
Что, однако, за дело отдельной личности до нужды многих? Ведь она прежде всего часть народного целого и отдана на произвол той власти, которая движет этим целым, как и все прочие. Единственное, что отличает этого человека от всех прочих, — его предназначение. То самое властное, всеподавляющее психическое, которое есть его рок и рок его народа, взывает к нему. Если он и повинуется голосу, то он отделен и изолирован, потому что решился следовать закону, который пришел к нему из глубин. "Его собственному закону!" — воскликнут все. Но только он знает это лучше, должен знать это лучше: этот закон, это предназначение столь же мало его "собственное", как и лев, который его сокрушает, хотя убивающий его зверь, несомненно, этот лев, а не какой-нибудь другой. Только в этом смысле он может говорить о "своем" предназначении, "своем" законе.
Уже своим решением — проложить собственный путь поверх всех других — он более чем наполовину выполнил свое освободительное предназначение. Он счел для себя несуществующими все другие пути. свой закон он поставил выше всех конвенций и таким образом отстранил от себя все, что не только не препятствовало величайшей опасности, но даже навлекло ее. Ведь конвенции сами по себе — бездушные механизмы, способные лишь на то, чтобы охватывать рутину жизни. Однако творческая жизнь всегда лежит по ту сторону конвенций. Отсюда следует, что если голая рутина жизни господствует в форме стародавних конвенций, то должен произойти разрушительный прорыв творческих сил. Однако этот прорыв катастрофичен только как массовое явление, но никогда не бывает таким для индивида, который сознательно подчиняется этим высшим силам и ставит им на службу свои способности. Механизм конвенции держит людей бессознательными, потому что тогда они могут пойти по старой дорожке, не ощущая необходимости принимать сознательное решение. Это неожиданное воздействие неминуемо даже для лучшей конвенции, однако представляет собой все столь же страшную опасность. Потому что, как и у животного, у человека, остающегося бессознательным благодаря рутине, наступает паника (со всеми ее непредвиденными последствиями), когда возникают новые обстоятельства, не предусмотренные старыми конвенциями.